Мейбл Коллинз, 1907 г.
Вот, я стоял в стороне, один среди многих, одинокий среди окружавшей меня сплоченной толпы. И я был одинок, потому что среди братьев моих, людей, обладавших знанием, я один и знал, и учил. Я учил верующих, толпой стоявших у врат храма, и побудила меня к этому власть, обитавшая в святилище. Я не мог поступить иначе, ибо в глубоком мраке Святая Святых я видел свет внутренней жизни; а та власть вознесла меня, сделала сильным и велела открыто возвестить о нем миру. Я умер; но потребовалось десять жрецов храма, чтобы убить меня — так я был могуч — и только собственное невежество могло внушить мне уверенность в их могуществе.
Очень рано, задолго до того времени как борода покрыла мой подбородок нежным пушком, я переступил порог храма и в качестве послушника занял место в рядах жреческого сословия.
Мой отец был пастухом и жил за чертой города, чем и обясняется то обстоятельство, что до того дня, когда мы с матерью направились к вратам храма, я всего один раз как-то побывал в городских стенах. В этот-же замечательный для меня день в городе был праздник, и мать моя, рассчетливая и трудолюбивая женщина, задумала вдвойне использовать свое пребывание в нем, что ей и удалось: сначала она доставила меня к месту назначения, а затем отдалась своему короткому празднику и вполне насладилась сценами и впечатлениями городской жизни.
Толпа людей и разноголосый шум, несшийся по улицам, сразу овладели мной. Думаю, что у меня была одна из тех натур, которыя всегда жаждут отдаться вполне тому великому целому, ничтожную часть котораго оне составляют и, отдаваясь, вносить в него содержание своей жизни. Мы скоро выбрались из сновавшей взад и вперед толпы и вступили на широкую зеленую равнину, на противоположном конце которой протекала наша родная священная река. Как отчетливо вижу я до сих пор весь этот пейзаж! Храм с окружавшими его строениями стоял на берегу Нила; причудливыя кровли и яркия украшения резко выделялись на ясном фоне утренняго неба. Не имея определеннаго представления об ожидавшей меня за его вратами участи, я не ощущал ни малейшаго страха, и только спрашивал себя, так-ли прекрасна в нем жизнь, как, по моему, она должна была быть.
У ворот стоял послушник в черной одежде и говорил с женщиной, по виду горожанкой; она принесла воды в оплетенных тростником сосудах и убедительно просила, чтобы кто-нибудь из жрецов благословил ея ношу, что сразу подняло-бы ея ценность, так как суеверная чернь дорого платила за святую воду. Стоя у ворот в ожидании очереди, я украдкой заглянул во двор, и то, что я в нем увидел, сразу наполнило меня благоговением. И это чувство сохранилось во мне надолго, хотя впоследствии мне почти ежечасно приходилось сталкиваться с человеком, внушившим мне такое глубокое благоговение к себе с первой встречи.
То был один из высших жрецов; на нем была белая одежда, и он медленными, мерными шагами шел по широкой аллее, ведшей к вратам. До сих пор я только раз видел таких носящих белое одеяние жрецов, и это было в мое первое посещение города, когда они принимали участие в речной процессии, стоя на священном судне. Человек подходил к нам, был уже близко, и я затаил дыхание. Кругом стояла глубокая тишина, но и помимо этого, казалось, что никакое земное дуновение не могло-бы заставить шевелиться складки пышной белой одежды жреца, который шел в тени аллеи все тем-же размеренным шагом. Хотя он и подвигался вперед, но, казалось, что ступает он совсем не так, как прочие смертные. Глаза его были устремлены на землю, так что мне их не было видно, да я как-то и боялся того, чтобы не поднялись его опущенные веки. У него было бледное лицо, светло-золотистые волосы и длинная, густая борода такого-же цвета, поразившая меня своей странной неподвижностью; она казалась — по крайней мере, мне она казалась такой — изваянной или вылитой из золота, навеки неподвижной; я не представлял себе, чтобы ее могло сдуть в сторону ветром. Всем своим видом он производил на меня впечатление человека, далеко стоявшаго от мелких интересов повседневной жизни.
Думаю, что мой пристальный взор, а не что-нибудь другое, заставил оглянуться послушника, потому что никакого звука от шагов жреца не долетало до моего слуха.
— Ах, вот святой жрец Агмахд! — сказал он. — Я его спрошу.
Притворив за собой ворота, он подошел к жрецу и сказал ему что-то; этот в ответ слегка кивнул головой. Послушник вернулся, принял от женщины сосуды с водой и поднес их Агмахду, который на секунду какую-нибудь положил руку на них. Получив воду обратно, горожанка принялась усердно благодарить жреца, а послушник занялся нами, и скоро я очутился один в его обществе.
Я не чувствовал никакой грусти, хотя робел сильно; к моим прежним обязанностям, состоявшим в уходе за отцовскими овцами, я никогда не чувствовал особеннаго влечения; кроме того я, разумеется, успел уже проникнуться мыслью, что мне предстоит в скором будущем стать чем-то особенным, отличным от заурядных представителей человеческого стада. Покинуть навсегда родительский кров, чтобы вступить в новую неизведанную жизнь — тяжелый искус; но такого рода мысль может заставить бедную человеческую природу пройти еще более тяжкия испытания.
Ворота закрылись за мной, и человек в черной одежде запер их большим ключем, висевшим у него за поясом. Хотя после этого я и не почувствовал себя заключенным в темницу, но все-же меня охватило сознание своего одиночества и полной отрезанности от мира. Да и кто-бы мог связать мысль о заточении с открывавшейся передо мной картиной?
Двери храма приходились как раз против ворот, на другом конце широкой, красивой аллеи. Это не была естественная аллея из посаженных прямо в грунт и пышно разросшихся на полной воле деревьев; ее составляли большия каменныя кадки, в которых росли огромных размеров кусты; было ясно, что их тщательно подчищали и подрезывали, стараясь придать им самыя причудливыя формы. Между кадками стояли квадратныя глыбы камня с высеченными из камня-же изображениями на верху; я успел разобрать, что ближайшия к вратам фигуры были сфинксы и большия животныя с человеческими головами; остальныя я уж не стал рассматривать с тем-же любопытством, не смел даже поднять глаз на них: златобородый жрец Агмахд, продолжавший все еще свою прогулку взад и вперед по аллее, направлялся в нашу сторону и был уже близко. Я шел рядом со своим проводником, не отрывая глаз от земли, Он остановился, я — также, и взор мой упал на кайму белой одежды, которая была искусно вышита золотыми буквами; этого было достаточно, чтобы поглотить мое внимание и на несколько мгновений преисполнить меня удивления.
— Новый послушник? — произнес очень спокойный, мягкий голос. — Хорошо, отведи его в школу: он еще только подросток. Взгляни на меня мальчик, не бойся.
Ободренный его голосом, я поднял глаза, и мы обмянялись с ним взглядом. Несмотря на мое смущение, я тут же успел заметить, что глаза у него были какого-то изменчиваго цвета, голубовато-серые; но как ни нежен был их цвет, все же я не нашел в них того поощрения, которое послышалось мне в звуке его голоса. Они были очень спокойны; да, и в них светилось глубокое знание, и все-же я, при взгляде на них, задрожал.
Он отпустил нас движением руки и ровным шагом пошел дальше, продолжая свою прогулку по величественной аллее, а я молча последовал за своим молчаливым проводником, чувствуя себя теперь более склонным трепетать, чем был до этой встречи. Мы вступили в большия средния двери храма, обе половины которых были сделаны из громадных глыб цельнаго камня. Вероятно, проницательный взгляд святого жреца нагнал на меня что-то вроде страха, потому что я посмотрел на эти каменныя двери с каким-то смутным чувством ужаса. Я заметил, что внутри все здание прорезывалось коридором, начинавшимся сейчас-же за этими дверями и составлявшим с аллеей длинную, прямую линию. Мы не вошли в него, а свернули в сторону и вступили в целую сеть меньших переходов. Пройдя через несколько небольших пустых комнат, мы попали, наконец, в просторный красивый зал. Говорю, красивый, хотя он был совершенно пуст, без всякой мебели, за исключением стола, стоявшаго в одном из углов; но размеры его были так величественны и расположение частей его так изящно, что даже мои глаза, не привыкшие распознавать архитектурныя красоты, со странным ощущением удовлетворения останавливались на всех деталях.
В углу, за столом двое подростков не то списывали, не то срисовывали что-то, — я не мог разобрать в чем состояла их работа; во всяком случае, я убедился в том, что они были очень заняты, так как, к моему великому удивлению, едва подняли головы, чтобы взглянуть на нас, когда мы вошли в покой. Но сделавши несколько шагов вперед, я заметил, что за одним из больших выступов каменной стены сидел пожилой жрец в белом одеянии и внимательно смотрел в книгу, лежавшую у него на коленях. На нас он не обратил ни малейшаго внимания. Мой проводник с почтительным поклоном остановился прямо перед ним.
— Новый ученик? — сказал жрец, пытливо разглядывая меня своими тусклыми гноящими глазами. — Что он умеет делать?
— Да, должно быть, немного! — ответил мой проводник непринужденно и с оттенком пренебрежения в голосе. — Ведь он до сих пор все был подпаском.
— Подпаском! — повторил, словно эхо, старик. — Так он здесь ни на что не нужен. Пускай его лучше работает в саду. А ты учился когда-нибудь письму или рисованию? — спросил он, обращаясь уже прямо ко мне.
Такого рода познания, за немногими исключениями, были распространены только в греческих школах, да еще среди представителей немногочисленных образованных классов; но я был обучен этим искусствам настолько, насколько позволяли наши семейныя обстоятельства. Старый жрец посмотрел на мои руки и снова вернулся к своей книге.
— Он потом будет учиться, — заявил он: — а сейчас у меня слишком много дела, чтобы обучать его. Мне требуется немало помощников, но теперь, когда надо скорей окончить переписку этих священных писаний, мне некогда учить круглых невежд. Отведи его к садовнику, по крайней мере, не надолго, а современем я займусь им.
Мой проводник повернулся и вышел из зала; окинув его красоты прощальным взглядом, я последовал за ним. Мы пошли длинным, длинным коридором, полным мрака и освежающей прохлады; на другом конце его, вместо дверей, стояли решетчатыя ворота, у которых мой проводник громко позвонил. Звук колокола замер, и мы стали ждать молча; но никто не явился, и послушник снова позвонил. Я совсем не разделял его нетерпения. Просунув голову между решетками, я любовался таким волшебным миром, что невольно подумал про себя: „Не будет худо для меня, если жрец с больными глазами не пожелает скоро меня взять от садовника“.
Трудно было идти в жару, по пыльной дороге, пролегавшей между нашим домом и городом; мощенныя городския улицы оказались безконечно утомительными для моих деревенских ног; здесь, я пока только прошел по большой аллее храма, но в ней все внушало мне чувство такого глубокого благоговения, что я едва осмеливался разглядывать ее. Сейчас же передо мной был целый мир, роскошный, изящный, бодрящий. Такого сада я никогда еще не видал. Он весь утопал в зелени, густой и пышной; было ясно, что грандиозные размеры растений с их богатой и разнообразной окраской были вызваны действием проведенной в нем воды, так как до нашего слуха доносился слабый звук, тихий плеск воды, регулируемой и управляемой, очевидно, искусной рукой, воды, готовой и работать на человека и освежать его в пылающий зной.
Колокол прозвучал в третий раз, и из-за больших зеленых листьев выступила, направляясь в нашу сторону, какая-то одетая в черное фигура. До чего не у места казалась здесь эта черная одежда! С тоской думал я о том, что и мне самому скоро придется облечься в подобное платье и бродить в таком виде среди неги и красоты этого волшебнаго места, словно заблудившийся в нем представитель какой-то иной, мрачной сферы. Человек все приближался между тем и шел быстро, задевая нежную листву краем своей грубой одежды. Я сразу заинтересовался им, предполагая, что ему-то я и буду скоро отдан под опеку, и с любопытством заглянул ему в лицо. И это лицо стоило того, чтобы обратили на него внимание: оно должно было возбуждать интерес к себе в каждой человеческой груди.
— Что такое? — проворчал мужчина, глядя на нас сквозь решетку. — Плодов я утром послал на кухню больше, чем надо; а цветов больше сегодня дать не могу: все, какие только могут быть сорваны, нужны для завтрашней процессии.
— Ни цветов твоих, ни плодов мне не надо, — сказал мой проводник, повидимому, любивший говорить свысока — я привел тебе новаго ученика, только и всего.
Он отомкнул ворота, жестом пригласил меня войти, затем закрыл их за мной и, не прибавив ни единаго слова, пошел назад тем-же длинным коридором, казавшимся теперь при сравнении с садом, еще темнее.
— Новый ученик для меня? — А чему мне учить тебя, дитя полей.
Я молча смотрел на страннаго человека: откуда мне было знать, чему он должен был учить меня?
— Тайны-ли роста растений ты будешь изучать, или тайны роста греха и лукавства? Нет, дитя, не гляди так на меня, размышляй над моими словами и со временем ты поймешь их смысл. Ну, а пока ступай со мной и не бойся!
Он взял меня за руку и повел под широко лиственными деревьями, направляясь к тому месту, откуда несся шум воды. Как сладко отдавался в моих ушах этот нежный, радостный, музыкальный ритм!
— Вот здесь — жилище нашей повелительницы, Царицы Лотоса, — сказал мне садовник: — Садись тут и полюбуйся ея красотой. А я пока буду работать: у меня много такого дела, в котором ты мне помочь не можешь.
Для меня ничего не могло быть приятнее возможности опуститься на зеленую траву и глядеть, глядеть без конца; я был весь — удивление, восторг благоговение! Эта вода, эта сладкозвучная вода, была проведена сюда лишь для того, чтобы питать царицу цветов; и я подумал про себя: — По истине, ты — царица всех цветов, какие можно только себе представить, ты, Белый Лотос!
Весь охваченный юношеским увлечением, я мечтательно смотрел на белый цветок, который со своим нежным, золотом опыленным сердцем представлялся мне настоящей эмблемой чистой романической любви. И вот, в то время, как я глядел на него, мне стало казаться, что форма его меняется, что он распускается, тянется ко мне… И вдруг, передо мной явилась красавица со светлой, нежной кожей и волосами, подобными золотой пыли. Я видел, как она пила струю нежно-поющей воды, как она наклонялась, поднося к устам своим освежающия капли. Пораженный, я, не спуская с нея глаз, хотел было направиться к ней, но не уснел даже приступить к осуществлению своего намерения: я лишился внезапно сознания. Вероятно, со мной сделался обморок, потому что первое, что я припоминаю после того, это — ощущение холодной воды на лице, затем, через некоторое время, открываю глаза и вижу, что я сам лежу на траве, а надо мной склонилось загадочное лицо садовника в черной одежде.
— Или сегодня слишком жарко для тебя? — спросил он, хмуря брови в тревоге: — Смотришь таким здоровым парнем, а падаешь в обморок от жары, да еще в таком прохладном месте.
— Где она? сказал я вместо всякого ответа, делая попытку приподняться на локте, чтобы взглянуть на гряду с лотосами.
— Что? — воскликнул садовник, сразу весь преображаясь. Я никогда не подумал-бы, что на таком некрасивом лице, могло-бы появиться выражение такой глубоой нежности.
— Разве ты ее видел? Но нет, это слишком поспешное предположение. Что ты видел, мальчик? Говори смело!
Кроткое выражение его лица помогло мне опомниться и собраться с мыслями. Не спуская глаз с гряды лотосов и все еще надеясь, что красавица снова склонится над водой, чтобы утолить свою жажду, я стал описывать только что виденное мной. По мере того, как я говорил, мой странный наставник все больше и больше менялся в лице; а я с увлечением мальчика, никогда никого кроме представительниц своей собственной темнокожей расы не видавшаго, с жаром описывал ему красавицу. Когда я замолчал, он упал на колени рядом со мной.
— Ты видел ее! — произнес он глубоко взволнованным голосом. — Привет тебе! Ты призван стать учителем среди нас, опорой для народа: ты — духовидец!
Сначала, я только глядел на него и молчал, так меня ошеломили его слова; но вскоре меня охватил ужас: мне представилось, что он сошел с ума, и я оглянулся кругом, соображая, нельзя-ли как-нибудь убежать от него и вернуться в храм. Но я еще обдумывал, рискнуть убежать или нет, когда он обратился ко мне со своей кроткой улыбкой, совершенно скрывавшей все безобразие его резко-очерченнаго лица и проговорил: „Пойдем!“
Я встал и последовал за ним. Мы пошли садом, в нем было так много привлекательнаго для меня, что я невольно замедлял шаги, идя за Себуа. Ах, что это были за яркие цветы! Какое тут было богатство пурпуровых и темно-малиновых тонов! Как трудно было не останавливаться перед каждым прекрасно-ликим цветком, чтобы упиться его нежным ароматом! А все-же, после моего недавняго преклонения перед красотой лотоса, мне казалось, что все остальные цветы — только бледныя отражения этого недосягаемаго идеала совершенства и изящества.
Мы направились к видневшимся издали вратам храма; только то были другия, а не те, через которыя я попал в сад. При нашем приближении, из них вышло двое жрецов, одетых в такия же белыя одежды из чистаго льна, какия я видел на златобородом Агмахде. Оба были темнокожие с черными глазами и такими-же волосами; оба — как и он — отличались величавой осанкой и ровной, твердой походкой, которая делали их похожими на какия-то непоколебимыя, глубоко-сидящия в земле деревья; только, — на мой взгляд, — им не доставало чего-то, чем Агмахд обладал в совершенстве, а именно: высшей степени спокойствия и уверенности в себе. Я скоро заметил, что они были моложе его, и в этом-то, может быть, и заключалась вся разница между ними. Мой темнолицый наставник отвел их в сторону и заговорил о чем-то с большим воодушевлением, хотя, вместе с тем, и очень почтительно; жрецы слушали его с выражением живейшаго интереса на смуглых лицах и от времени до времени вскидывали на меня глазами; пока длилась их беседа, я стоял в приятной тени глубокого свода, сделаннаго над дверями.
Выслушав человека в черной одежде, жрецы направились в мою сторону, а он повернулся и зашагал прямо по траве, возвращаясь, повидимому, к той тропинке, по которой мы пришли сюда.
Одетые в белое жрецы шли к моим дверям, разговаривая друг с другом тихим шопотом; дойдя до меня, они знаком пригласили меня следовать за ними, что я и исполнил. Мы пошли по прохладным переходам с высокими потолками, — я — по своей всегдашней привычке — безпечно оглядывал все, что попадалось мне на глаза по пути, они — продолжая перешептываться и изредка бросая на меня взгляды, смысла которых я никак понять не мог. Наконец, мы вышли из коридоров и очутились в просторном покое, в роде виденнаго мной раньше, в котором пожилой жрец обучал своих переписчиков. Этот покой делился на две части вышитой занавесью, пышными складками спускавшейся с высокого потолка на пол, и я, как большой любитель красивых вещей, тотчас обратил внимание на то, что касаясь пола, она, благодаря тяжести золотой вышивки, не ложилась мягкими линиями, а стояла, не сгибаясь, прямо. Один из жрецов выступил вперед и проговорил, слегка отстраняя рукой конец занавеси: — Господин, можно-ли мне войти?“
Тут меня снова охватило оторопь: хотя во взглядах, которые они бросали на меня, не было ничего неприязненнаго, все-же я не мог знать, что меня ожидало, и боязливо поглядывал на занавесь, спрашивая себя, кто за ней скрывается. Но мне не пришлось долго дрожать, опасаясь, сам не знаю чего: скрывшийся перед тем за ней жрец появился опять, но уже в сопровождении златобородаго Агмахда, который, не сказав мне ни слова, проговорил, обращаясь к моим спутникам:
— Подождите с ним здесь, пока я схожу к брату Каменбаку, — и тотчас удалился, оставив нас одних в каменном зале.
Мои опасения вернулись ко мне с утроенной силой. Подари меня гордый жрец хотя-бы одним ласковым взглядом, я бы не поддался им так легко, но теперь я снова был охвачен смутным страхом перед чем-то страшным и неизвестным, что вот-вот могло случиться со мной. Кроме того, я все еще чувствовал слабость после моего недавняго обморока; и пока черноволосые жрецы продолжали прерванную беседу, я, дрожа от изнеможения и страха, опустился на каменную скамью, шедшую вдоль стены.
Вероятно, это томительное ожидание привело-бы к новой потере сознания; но вскоре вернулся Агмахд, котораго сопровождал другой, очень красивой наружности, жрец, и я опять пришел в волнение. У этого жреца тоже были русые волосы и светлая кожа, хотя и те, и другия были несколько темнее, чем у Агмахда; он отличался той-же величаво-неподвижной осанкой, которая делала златобородаго жреца предметом такого глубокого благоговения для меня; но в его более темных глазах светилось благоволение, чего я еще ни у одного из жрецов не встречал. При взгляде на него, я несколько успокоился.
— Вот он, — промолвил Агмахд своим холодным, музыкальным голосом.
Я недоумевал и никак не мог понять, почему так много говорили обо мне: ведь я был всего лишь новым послушником, да при том уже переданным своему наставнику.
— Братья! — воскликнул Каменбака: — Не облечь-ли его в белую одежду ясновидящаго! Отведите его в ванну, пусть его вымоют и натрут благовонными маслами, а затем мы с братом Агмахдом наденем на него белое одеяние. После этого дадим ему одохнуть, пока сами доложим обо всем собранию высших жрецов. Итак, приведите его обратно сюда после ванны.
Молодые жрецы увели меня из зала. Я уж догадался, что они принадлежали к низшему чину жреческого сословия и, вглядываясь теперь в них пристальнее, заметил, что на их белой одежде не было той прекрасной золотой вышивки, которую я видел на одежде Агмахда и Каменбаки, а вместо нея, по краям были черныя линии и стежки такого-же цвета. Как приятно было при моей усталости сесть в ароматическую ванну, к которой они привели меня! Она успокоила, даже убаюкала меня. Когда я вышел из нея, меня натерли нежным благовонным маслом и завернули в полотняную простыню, после чего мне предложена была закуска, состоявшая из плодов и намазанных маслом сдобных печений, которую я запил каким-то очень душистым питьем, подкрепившим и возбудившим меня. Затем был обратно приведен в покой, где нас ожидали старшие жрецы.
С ними я застал другого, низшаго чина жреца, державшаго яркой белизны одежду из тонкого полотна. Агмахд и Каменбака приняли ее из его рук, мои спутники сняли облекавшую мое тело простыню; высшие жрецы сами, вдвоем, надели на меня белое одеяние, после чего положили мне на голову свои скрещенные руки, в то время, как остальные опустились на колени, кто где стоял.
Не понимая, что все это значило, я было снова заволновался; однако, ванна и еда настолько благотворно подействовали на меня, что когда старшие жрецы, без дальнейших церемоний, отослали меня с теми двумя, к которым я успел уже привыкнуть, я приободрился и легкими шагами последовал за ними. Они привели меня в небольшую комнату, в которой ничего не было, кроме длинного, низкого ложа, покрытого полотняной простыней. Но я был рад этому; я чувствовал, что глазам моим и мозгу необходим отдых. Чего-чего я не пережил с того момента, когда утром вступил в храм! Сколько времени, казалось мне, прошло с тех пор, как я у врат его выпустил руку матери из своих!
— Отдыхай с миром! — сказал один из жрецов: — Высыпайся, потому что тебя разбудят с наступлением первых прохладных часов ночи. И я остался один.
Я прилег на это, оказавшееся довольно мягким, ложе, с удовольствием расправил усталые члены; вскоре, несмотря на странную обстановку, окружавшую меня, я погрузился в глубокий сон. Здоровье и молодость с ея доверчивостью помогли мне забыть новизну моего положения, и я весь отдался временной роскоши полнаго отдыха. А давно-ли, войдя в келью и рассматривая это ложе, я с недоумением спрашивал себя, куда девалось то душевное спокойствие, которым я наслаждался в то время, когда был простым, невежественным мальчишкою, а не послушником великого храма.
Было совершенно темно, когда я проснулся, и однако я сразу и ясно почувствовал присутствие в комнате посторонняго человека; я привскочил и присел на кровати. Внезапное пробуждение выбило из моей памяти воспоминание о недавних событиях; мне представилось, что я — дома, и что то — мать сидит у моего изголовья и молча охраняет мой сон.
„Мама!“ закричал я: „что случилось? Зачем ты — здесь? Или ты — больна? Уж не разбежались-ли овцы?“
Ответа не последовало. Между тем я пришел в себя и сообразил, несмотря на окружавший меня полный мрак, что я — не дома, а в каком-то незнакомом мне месте, что никого не знаю, кто-бы мог стоять тут в комнате и молча подстерегать меня; и сердце мое сильно забилось. Мне кажется, что в общем я был мужественным парнем, не подававшимся бабьим страхам, но вдруг я упал навзничь на свое ложе и громко зарыдал.
„Принесите огня: он проснулся“, произнес чей-то спокойный голос. Послышались какие-то звуки; до моих ноздрей донесся острый — пряный запах. Вслед за этим в дверях показалось двое молодых послушников с серебрянными светильниками в руках, и комната разом осветилась ярким светом, при котором я увидел, что она была полна высших жрецов, неподвижно стоявших в своих белых одеждах. Я был так ошеломлен этим зрелищем, что перестал плакать и забыл тоску по доме. Не удивительно, что я изнемогал под тягостным ощущением присутствия какого-то посторонняго лица в комнате: меня окружала толпа людей, неподвижных и безмолвных, глаза которых были опущены долу, а руки скрещены на груди. Я крепко прижался к своей кровати, закрыв лицо руками; толпа, огни, все производило на меня тяжелое впечатление, и, когда прошло первое чувство удивления, я готов был снова залиться слезами, но на этот раз уже от того, что мысли мои смешались, и я ничего не мог понять. Благоухание становилось сильнее и сильнее, комната наполнялась дымом от горящих курений, открыв глаза я увидел двух молодых жрецов, стоявших по обе стороны ложа и державших вазы с дымящимся ѳимиамом. Комната, как я уж сказал, была полна жрецов; но вокруг меня они сплотились тесным кольцом. Я с благоговением стал разглядывать лица ближайших ко мне, среди которых находились Агмахд и Каменбака. Все эти люди отличались той странной неподвижностью лица и осанки, которая так сильно действовала на меня. Я обвел глазами всех присутствовавших и, снова, дрожа всем телом, закрыл лицо руками. Я испытывал такое чувство неволи, точно был окружен непроницаемой стеной; и в самом деле эти, стоявшие вокруг меня, жрецы образовали такую тюрьму, из которой мне труднее было вырваться, чем из каменных стен. Наконец, Агмахд прервал молчание словами: „Вставай, дитя, и иди с нами“.
Я повиновался; хотя сознаюсь, охотнее согласился-бы остаться здесь, в темной комнате, чем сопровождать эту странную, молчаливую толпу людей. Но всякий раз, когда я встречался с холодным, непроницаемым взглядом обращенных ко мне голубых глаз Агмахда, мне ничего другого не оставалось делать как безпрекословно покоряться. Так было и теперь: я встал и пошел вперед, не выходя из теснаго кольца окружавших меня жрецов, которые шли спереди, сзади, с боков; остальные подвигались в полном порядке вне этого круга. Мы спускались по длинному коридору, пока не достигли больших входных дверей храма, которыя оказались широко раскрытыми. Сквозь них я мельком взглянул на усеянный звездами небесный свод и почувствовал себя бодрее, точно увидел лицо стараго друга. Но это длилось лишь одно мгновение, пока мы стояли как раз внутри больших дверей. Несколько жрецов закрыли их и заперли засовом, после чего мы пошли по большому центральному коридору на который я обратил внимание, когда в первый раз еще проходил мимо. Теперь я заметил, что, хотя он был и просторен и очень красив, в нем совсем не было дверей, за исключением одной, под глубокой аркой, в конце его и как раз против большой храмовой аллеи.
„Куда ведет эта одинокая дверь?“ спросил я себя но без особеннаго интереса. Было принесено и поставлено по средине коридора низенькое сиденье, на которое жрецы мне велели сесть, лицом к этой самой двери, что я и исполнил. Я молчал, хотя и был в сильной тревоге. Что за странность? Ради чего должен я сидеть здесь окруженный высшими жрецами? Какое мне предстоит испытание? Но я положил быть мужественным и не бояться. Разве я не был облечен в полотняное, безупречной белизны, одеяние? Положим оно — не вышито золотом, но зато и не отмечено черными линиями и стежками как платья жрецов, помоложе; да, оно — совершенно белое! Я гордился этим обстоятельством, полагая, что в нем заключается особаго рода отличие; и этой-то мыслью я и старался теперь поддержать свое слабеющее мужество.
От сильнаго запаха курений у меня начинало шуметь в голове; я — не привык к благовониям, так щедро расточавшимся здесь в храме.
Вдруг, без единаго предварительно произнесеннаго слова или даннаго знака, все огни были разом потушены, и я снова очутился во мраке, посреди странно безмолвной толпы жрецов. Я сделал попытку собраться с мыслями и понять, где я. Я вспомнил, что главная масса присутствовавших была позади меня, что жрецы впереди расступились, так что в тот момент, когда были потушены огни, — хотя внутренний круг и продолжал отделять меня от других, — передо мной открылся весь коридор вплоть до двери под аркой.
Повторяю я был сильно встревожен и чувствовал себя крайне несчастным. Свернувшись в клубок на своем сиденьице, я решился проявить храбрость, если того потребуют обстоятельства, а пока старался сидеть смирно и так, чтобы меня не было заметно.
Бесстрастныя лица высших жрецов, стоявших, как я знал, неподвижно вокруг меня, пугали меня; гробовое молчание всех прочих, наполняло меня благоговейным трепетом; временами на меня нападал такой страх, что я начинал соображать, удастся ли мне уйти, незамеченным жрецами, если встать и направиться прямо вперед, вниз по коридору. Но я не смел приступить к осуществлению этого плана; кроме того, одуряющий запах курений в связи с действием вчерашняго душистаго питья и предшествовавшаго сна, вызывал во мне непривычное чувство оцепенения; я сидел с полузакрытыми глазами и чувствовал, что вот-вот засну… В это самое время мое любопытство было внезапно пробуждено: в противоположном конце коридора по краям заинтересовавшей меня двери показалась узкая полоса света. Я широко раскрыл глаза, чтобы лучше видеть, и скоро заметил, что дверь медленно очень медленно открывается… Наконец, она остановилась, открывшись на половину, и из помещения, куда она вела, стал изливаться какой-то тусклый, словно чем-то закрытый свет. Но на нашем конце коридора тьма осталась нетронутой, полной; везде не было видно признаков жизни, не было слышно никаких звуков, кроме тихаго, сдержаннаго дыхания окружавших меня жрецов. Через несколько минут мне пришлось закрыть глаза: я так напряженно всматривался в окружавший меня мрак, что они утомились; а когда открыл снова, то увидел, что как раз перед дверью стояла какая-то фигура.
Общие контуры были ясно видны, хотя лицо и формы выделялись смутно, благодаря тому, что свет падал на нее сзади. Как это ни было безрасудно, но меня сразу охватил какой-то ужас, от котораго я весь скорчился, и мне пришлось сделать невероятное чисто физическое усилие над собой, чтобы не испустить громкого вопля. И это невыносимое чувство страха стала рости с каждой минутой, как только мне стало ясно, что фигура эта медленно направлялась ко мне каким-то скользящим движением, в котором не было ничего земного. По мере того, как она приближалась, я мог разглядеть, что род темного одеянья, в которое она была облечена, почти совершенно закрывало ей тело и голову; но все эти детали я видел смутно, так как свет, выходивший из-за дверей, был очень слаб. Тоска и ужас, стеснявшие мне грудь, вдруг удвоились: приблизившись ко мне, скользившая по воздуху фигура зажгла светильник, который она держала; складки ея одежды тускло осветились, но все остальное продолжала оставаться невидимым… Громадным усилием воли мне удалось оторвать очарованный взгляд от таинственнаго видения, и я повернул голову в надежде увидеть стоявших рядом со мной жрецов; но никого нельзя было разглядеть: кругом стоял густой, непроницаемый мрак. Это разрешило опутавшия меня страшныя чары: я испустил крик, крик тоски и ужаса, и спрятал лицо руками. Общие контуры были ясно видны, хотя лицо и формы выделялись смутно, благодаря тому, что свет падал на нее сзади. Как это ни было безрасудно, но меня сразу охватил какой-то ужас, от котораго я весь скорчился, и мне пришлось сделать невероятное чисто физическое усилие над собой, чтобы не испустить громкого вопля. И это невыносимое чувство страха стала рости с каждой минутой, как только мне стало ясно, что фигура эта медленно направлялась ко мне каким-то скользящим движением, в котором не было ничего земного. По мере того, как она приближалась, я мог разглядеть, что род темного одеянья, в которое она была облечена, почти совершенно закрывало ей тело и голову; но все эти детали я видел смутно, так как свет, выходивший из-за дверей, был очень слаб. Тоска и ужас, стеснявшие мне грудь, вдруг удвоились: приблизившись ко мне, скользившая по воздуху фигура зажгла светильник, который она держала; складки ея одежды тускло осветились, но все остальное продолжала оставаться невидимым… Громадным усилием воли мне удалось оторвать очарованный взгляд от таинственнаго видения, и я повернул голову в надежде увидеть стоявших рядом со мной жрецов; но никого нельзя было разглядеть: кругом стоял густой, непроницаемый мрак. Это разрешило опутавшия меня страшныя чары: я испустил крик, крик тоски и ужаса, и спрятал лицо руками.
До моего слуха донесся голос Агмахда: „Не бойся, дитя мое“, произнес он своим мелодичным, невозмутимым голосом.
Я сделал усилие, чтобы овладеть собой, ободренный звуком его голоса, в котором было, по крайней мере, нечто не столь чуждое и страшное, как в закутанной фигуре стоявшей передо мной. Она была здесь не очень близко, но все-же достаточно близко чтобы наполнить душу мою каким-то неземным ужасом.
„Говори, дитя“, снова раздался голос Агмахда: „и скажи нам, что тебя так взволновало“.
Я не смел не повиноваться, хотя язык мой прилип к нёбу, но чувство изумления превозмогло чувство страха, и я заговорил легче, чем-бы мог, не будь его.
„Как!“ воскликнул я: „Разве ты не видишь света исходящаго из-за той двери? Разве тебе не видно закрытой фигуры? Отгони ее! Она меня пугает!“
Казалось, тихий сдержанный шепот пробежал сразу по рядам толпы: было очевидно, что мои слова произвели потрясающее впечатление на всех. Затем, снова прозвучал ровный голос Агмахда: „Привет нашей Царице! Мы преклоняем перед ней колени!“
Закутанная фигура слегка кивнула головой и еще ближе придвинулась ко мне. Наступило полное молчание, после чего златобородый жрец заговорил еще раз.
„Не соизволит ли наша Повелительница открыть глаза своим рабам и отдавать им приказания, как встарь“?
Фигура нагнулась и стала чертить что-то на полу. Я взглянул и прочел слова, начертанныя огненными буквами, которыя так же быстро исчезали, как и появлялись.
„Да, но для этого мальчик должен войти в мое святилище один, без других“.
Повторяю, я видел слова и, прочитав их, задрожал всем телом от ужаса. Необяснимый страх перед этой закрытой фигурой был так силен, что я скорее согласился бы умереть, чем исполнить ея требование. Жрецы продолжали молчать, и я угадал, что как фигура, так и огненныя буквы были невидимы для них, как ни казалось это мне самому странным и невероятным. Я тотчас-же сообразил, что, если это — на самом деле так, то они не знают об ея приказании. А как мог я, доведенный до крайней степени ужаса, заставить себя произнести эти слова, что повело-бы за собой такое страшное для меня испытание? И я промолчал. Видение внезапно повернулась ко мне и, как мне показалось, уставилось глазами на меня; затем, оно снова принялось чертить на полу быстро исчезавшия буквы, и я прочитал: „Передай им мое требование“.
Но я уж не был в состоянии повиноваться; ужас, на самом деле, лишил меня физической возможности исполнить это поручение: я чувствовал, что у меня распух язык и заполнил весь рот. Видение обратилось ко мне с жестом бешенаго гнева; быстрым скользящим движением, оно устремилось ко мне и мигом сорвало покрывало со своего лица, которое моментально оказалось в непосредственной близости с моим. При виде его — мне почудилось, что у меня глаза выскочили из орбит. Оно не было безобразно, хотя очи сверкавшия на нем, были полны леденящаго гнева, не жгучаго, а именно леденящаго. Нет, оно не было безобразно, и все же вид его наполнил меня таким нечеловеческим страхом и отвращением, каких я себе и представить не мог. Весь ужас этого лица состоял в его неестественности, в его нереальности. Казалось, что оно было сделано из элементов, входящих в состав плоти и крови, а между тем получалось такое впечатление, точно это — лишь человеческая маска, казалось, будто это — какая-то страшная телесная нереальность, нечто, сделанное из плоти и крови, но лишенное того, что составляет жизнь плоти и крови. И все эти ужасы мне пришлось переживать в течение нескольких мгновений. Тогда, испустив пронзительный крик, я — вторично в этот день — упал в обморок.
Так кончился первый день моего пребывания в храме.
Придя в себя, я почувствовал, что тело мое покрыто испариной, а члены — точно омертвели. Я лежал в полном изнеможении. Кругом было тихо и темно; сначала ощущение одиночества и покоя было очень приятно, и мне только хотелось знать, где — я. Но вскоре я стал перебирать в уме события, благодаря которым протекший день показался мне за год. Белый цветок Лотоса встал перед моим умственным взором и исчез: в моем расстроенном воображении пронеслось воспоминание о позднейшем ужасном видении, о последнем, что мне пришлось увидеть до настоящаго момента, когда я проснулся во мраке. Я снова видел его; снова смотрел на это обращенное ко мне лицо; видел его ужас наводившую нереальность, холодный блеск жестоких глаз… Я был так расстроен, обессилен, изнурен, что не мог удержать громкого крика ужаса, хотя и сознавал ясно, что теперь это видение — лишь плод моего воображения. Вслед за этим я заметил приближавшийся к двери моей комнаты свет; и появился жрец, неся в руках серебрянный светильник. Теперь я мог рассмотреть комнату, которая показалась мне незнакомой, она была хорошо обставлена, увешена занавесами, спадавшими вниз мягкими складками; воздух в ней был пропитан нежным благоуханием.
Жрец направился в мою сторону и, дойдя до меня, склонил голову.
„Что тебе угодно, повелитель?“ спросил он: „Может быть тебя томит жажда? Не принести-ли свежей воды“?
„Мне не хочется пить“, ответил я. „Я боюсь, боюсь того страшнаго существа, которое видел вчера“.
„Нет, это ты только так, по молодости, боишься нашей всемогущей Царицы“, возразил он, „хотя, действительно, достаточно одного ея пристальнаго взгляда, чтобы во всякое время заставить и крепкого мужчину упасть в обморок. Не бойся; ты удостоился великой чести, ибо твои глаза открыты и видят видения. Чем мне успокоить тебя?“
„А что, теперь все еще ночь?“ спросил я, безпокойно ворочаясь на своем мягком ложе.
„Скоро утро наступит“, ответил жрец.
„Ах, хоть бы скорей настал день!“ — воскликнул я — „Хоть-бы ясное солнце стерло с моих глаз страшный образ, приводящий меня в трепет. Боюсь я этой тьмы! Везде в ней мерещится мне то страшное лицо!“
„Я постою у твоего ложа“ спокойно промолвил мой собеседник, опуская серебрянный светильник на подставку и садясь около меня. Его лицо сразу приняло прежнее выражение невозмутимаго спокойствия, и не прошло и нескольких минут, как он уж мне казался каким-то каменным изваянием. У него был холодный взгляд, и в речи его, полной ласковых слов, не было душевной теплоты. Я отвернулся: когда я глядел на него, мне казалось, что между нами встает привидение, виденное мной накануне в коридоре. Некоторое время я сдерживался, стараясь найти успокоение в мысли, что я не один кроме того, я боялся нарушить чемь-нибудь дисциплину; но наконец, не выдержал и разразился потоком слов, забыв все соображения, которыя держали меня до сих пор в повиновении.
„Ах, не могу я больше выносить этого!“ закричал я. „Отпусти меня! Пусти меня в сад!.. Куда-нибудь!.. Вся комната полна этого видения!.. Везде оно мне чудится!.. Даже с закрытыми глазами вижу я его!.. О, отпусти меня! Отпусти!“
„Не противься видению“ произнес жрец. „Оно вышло к тебе из святилища, из священнейшаго алтаря. Оно отметило тебя, как человека, отличнаго от остальных, как человека, котораго мы будем отныне почитать и о котором будем заботиться. Но все это ты должен заслужить, покорив свое строптивое сердце“
Я молчал. Слова его падали мне на сердце, словно куски льда; смысла их я не понимал, да и невозможно было мне понять его; но что я живо чувствовал, так это был холод, веявший от его речей. После продолжительной паузы, во время которой я изо всей силы старался изгнать тот образ из ума, чтобы избавиться от угнетавшаго меня чувства страха, я вдруг вспомнил нечто такое, от чего сразу почувствовал облегчение, и спросил:
„А где тот смуглый человек, котораго я видел вчера в саду?“
„Что? где садовник Себуа? Да, вероятно, спит у себя в комнате; а как рассветет, так встанет и выйдет в сад“.
„Можно мне к нему?“ спросил я с лихорадочным волнением, при чем сложил даже молитвенно руки, так я боялся отказа.
„В сад? Если ты — в возбужденном состонии, то прогулка по утренней росе, среди цветов, успокоит это ненормальное состояние. Как станет рассветать, так я тотчас позову Себуа, чтобы он увел тебя к себе“.
Я никак не ожидал, что он так легко согласится исполнить мою просьбу, и, испустив глубокий вздох облегчения, отвернулся от него и закрыл глаза. Я лежал тихо, стараясь отгонять от себя всякия страшныя картины и видения и думал только о том наслаждении, с каким я вырвусь из этой спертой, надушенной искусственными благовониями, атмосферы, чтобы упиться благоухающим дыханием свежаго воздуха. Я ждал молча, а жрец все сидел неподвижно рядом со мной, и мне казалось, что проходили часы за часами в этом томительном ожидании. Наконец, он встал и погасил огонь в серебрянном светильнике; и только тогда заметил я серый, тусклый свет, проникавший через высокия окна в комнату.
„Я позову Себуа и пошлю его к тебе,“ промолвил жрец, повернувшись ко мне лицом. „Помни, что эта комната — твоя, что отныне она принадлежит тебе. Возвращайся сюда к началу утренних церемоний, потому что тебя здесь будут ждать послушники с ванной и маслами“.
Мысль, что я по какой то странной игре судьбы представляю из себя важное лицо, сильно меня смущала и я робко спросил:
„А почему я буду знать, что пора возвращаться сюда?“
„Тебе нет нужды возвращаться раньше конца утренней трапезы, а к ней сходятся по звонку. Впрочем, Себуа тебе скажет“.
И с этими словами он удалился.
Мысль о свежем воздухе, который снова придаст бодрость моим переутомленным членам, наполняла меня чувством живейшаго удовольствия; кроме того, меня тянуло опять взглянуть на странное лицо Себуа и на его нежную улыбку, по временам совершенно сглаживавшую его безобразие. Казалось, будто это единственное человеческое лицо, которое мне пришлось видеть с тех пор, как я расстался с матерью.
Я окинулся себя взором, чтобы посмотреть, все-ли еще на мне мое белое платье, и готов-ли я идти с садовником. Да, оно было на мне, чистое, белое. Глядя на него, я испытывал чувство гордости, потому что никогда еще не случалось мне носить одежды из такой тонкой ткани. Мысль, что я скоро буду в обществе Себуа, настолько успокоила меня, что я, лежа на своем ложе, безпечно разглядывал свое платье и спрашивал себя, чтобы подумала мать, увидав на мне такое прекрасное, тонкое полотно.
Вскоре послышались шаги, которые сразу оторвали меня от мечтаний: в дверях показалось загадочное лицо Себуа, и смуглый обладатель его, направился прямо ко мне… Да, он был безобразен, неуклюж; в его внешности не было и следа изящества, а между тем, когда он вошел и взглянул на меня, при чем все лицо его озарилось той особенной улыбкой, которую я так хорошо запомнил, я почувствовал в нем самом человека, а в сердце его — присутствие любви! Я протянул к нему руки и привскочил с ложа.
„О, Себay!“ воскликнул я, и при виде кроткого выражения этого лица мои глаза наполнились чисто-детскими слезами. „Себуа, зачем я — здесь? Почему они говорят, что я — не такой, как все прочие? Себуа, скажи, неужели мне опять предстоит увидеть тот ужасный образ?“
Себуа подошел ко мне и опустился на колени; очевидно, преклонять колени, когда его охватывало чувство благоговения, казалось этому смуглому человеку чем-то совсем естественным.
„Сын мой“, сказал он, „небо одарило тебя открытыми очами. Мужественно пользуйся этим даром и ты будешь светочем, который засияет во мраке, спускающемся понемному на нашу несчастную родину“.
„Не хочу я быть светочем!“ возразил я с досадой; его я не боялся и спешил излить свои мятежныя чувства. „Не хочу я делать вещей, после которых чувствуешь себя так странно! Зачем только я видел лицо этого привидения, которое стоит теперь все время передо мной и заслоняет мне дневной свет?“ Вместо всякого ответа Себуа встал и проговорил, протягивая мне руку:
„Пойдем со мной, пойдем! Будем гулять среди цветов; утренний воздух освежит твою голову, и тогда мы с тобою поговорим обо всем этом“.
Я тотчас встал, не долго думая. Мы пошли руку в руку по коридору и добрались таким образом до садовых ворот, через которыя и вступили в сад. Как передать чувство радости, которое охватило меня сразу, чтобы затем разростаться все больше и больше, по мере того, как я вдыхал в себя утренний воздух. Никогда еще ничто в мире природы не доставляло мне такого высокого, живого наслаждения! Все меня радовало: и переход из спертаго, пропитаннаго курениями, воздуха, совершенно отличнаго от того, к которому я до сих пор привык; и то, что я вновь убедился в том, что вне храма мир по старому прекрасен и реален…
Себуа, все время не спускавший глаз с моего лица, казалось, по какой-то чуткой симпатии угадывал смутныя мысли, бродившия в моей голове, и истолковывал их мне самому.
„Солнце все еще восходит во всем своем блеске“, проговорил он: „и цветы по прежнему раскрывают свои чашечки в ответ на его привет. Раскрой и ты свое сердце и будь доволен!“ Я не отвечал ему: я был юн и неучен. Словами я и не мог бы ответить ему, и только поднял голову и взглянул на него, продолжая прогулку по саду, вероятно, глаза мои говорили за меня, потому что он прибавил:
„Сын мой, хотя ты и был сегодня ночью во тьме, все-же нет основания тебя сомневаться в том, что за ней скрывается свет. Ведь не опасаешься же ты, ложась спать вечером, что не увидишь солнца по утру? Было время, когда тебя опутывал мрак, темнее мрака прошлой ночи, и настанет такое, когда ты узришь солнце, краше этого“.
Я не понимал его слов, хотя и вникал в них, а потому и промолчал, ибо с меня было довольно сознания участия ко мне этого человека и нежнаго аромата цветов и воздуха. Теперь, когда я вырвался из храма и очутился на свежем воздухе, я уж так не стремился слышать человеческую речь или отдать себе отчет в пережитом; ведь, я был только мальчик, и одного восхитительнаго ощущения оживавших во мне сил было достаточно, чтобы заставить меня позабыть обо всем прочем. Кругом все было естественно, а сегодня все, что обладало этим свойством, казалось мне очаровательным. Но едва я успел снова вернуться в сферу реальнаго и только что было начал наслаждаться сознанием своего возвращения к ней, как я, внезапно и совершенно для себя неожиданно, снова был вырван из нея. Куда я попал? Увы! как я мог сказать? На языках нашего мира нет соответствующих слов для описания действительных явлений, происходящих вне этого узкого круга, который принято называть кругом реальных явлений. Разве не стоял я собственными ногами на зеленой траве? Разве я сошел с места, на котором стоял? Разве Себуа не стоял рядом со мной? Я жал его руку. Да, он здесь. А между тем из своих ощущений я понял, что мир естественных явлений ускользнул от меня, и что я снова очутился в мире тех особенных чувств… видений… звуков… которых я так страшился. Я еще ничего не слышал, не видел, но был уже весь охвачен ужасом и дрожал, как лист перед бурей. Что мне предстоит сейчас увидеть? Кто стоит по соседству со мной? Что это такое, что словно облаком заволокло мне очи? Я закрыл глаза, не смел глядеть… боялся всматриваться в смутныя очертания, окружавших меня предметов… „Открой глаза сын“, громко промолвил Себуа: „и скажи мне, здесь ли наша Царица?“
Я повиновался, все еще опасаясь увидеть перед собой грозное лицо, нагнавщее такой ужас на меня во мраке ночи. Но его не было… в течение нескольких мгновений я ничего не видел… и облегченно вздохнул: ведь, я ежеминутно ожидал увидеть это обращенное ко мне лицо с оскаленными от гнева зубами. Но вслед за этим я весь затрепетал от восторга: Себуа незаметно провел меня как раз к лотосовому пруду; и снова здесь склонясь над ним и припав к его светло текущим водам, пила красавица, золотистыя волосы которой наполовину скрывали от меня ея лицо.
„Заговори с ней“! крикнул Себуа: „По твоему лицу вижу, что она здесь. О заговори с ней! Из жрецов настоящаго поколения ни один не удостоился чести говорить с ней. Заговори с ней: мы нуждаемся в ея помощи!“
Как и вчера, он упал на колени рядом со мной. В лице его выражались страсть и сознание важности момента, в глазах светилось молитвенное благоговение. При взгляде на него я отступил, побежденный сам не знаю чем; мне казалось, будто, с одной стороны, звала меня к себе златовласая красавица, а с другой, толкал к ней Себуа; и в то же время я сознавал, что приподнялся на воздух и направился к пруду с лотосами; достигши края его, я перегнулся над ним и прикоснулся к ея одежде, лежавшей на поверхности воды. Подняв голову, я пробовал было заглянуть ей в лицо, но не мог рассмотреть его: из него исходил такой свет, что мне оставалось только любоваться им так, как стал бы любоваться солнцем. На голове я ощущал прикосновение ея руки, до моего сознания доходили исходившия из ея уст слова, хотя я едва сознавал, что слышу их. „Дитя с открытыми очами“, говорила она: „на твоей чистой душе лежит тяжелая обязанность; но оставайся только вблизи меня, источника света, и я укажу тебе путь, которым ты должен идти“.
„Мать“, произнес я: „а как быть относительно тьмы?“
Я не смел поставить вопроса яснее; мне казалось, что стоило только упомянуть о страшном образе, чтобы оно тотчас же предстало передо мной, пылая бешенством. Я почувствовал как при этих словах легкая дрожь перебежала с ея руки на меня, и подумал уже, что сейчас разразится надо мной ея гнев; но слова ея по прежнему доносились до моего сознания, нежныя и мягкия как дождевыя капли, вызывая в моей душе то представление о божественном ниспослании, которое мы, жители вечно жаждущей страны, связываем с наступлением дождливой поры.
„Не страшиться надо тьмы, а побеждать и оттеснять ее по мере того, как душа становится сильнее под действием света и сама пропитывается вся светом. Сын мой, в святилище потому царствует тьма, что поклоняющиеся в нем не могут выносить яркого сияния истиннаго света. Из твоего внутренняго мира исключен свет умственный, чтобы свет духовный один освещал его. А слепые жрецы, пойманные в сети собственнаго обмана, поклоняются порождению тьмы. Они поносят мое имя, пользуясь им. Передай им, сын мой, что Царице их нет места во тьме, что нет у них Царицы, и нет иного руководителя, кроме собственных похотей. Они просили, чтобы я по прежнему сообщалась с ними, не так ли? Так вот первое сообщение, которое поручаю тебе передать им“.
В этот момент мне показалось, что меня кто-то или что-то отрывает от нея, и я ухватился за край ея одежды; но руки мои бессильно опустились; выпустив его, я словно перестал сознавать самое присутствие Царицы. Я чувствовал невыносимое физическое раздражение. Отходя от нея, я закрыл глаза; теперь я с усилием открыл их. Передо мной был только пруд, весь испещренный экземлярами царицы цветов, которые величественно плавали на поверхности воды. Солнце обливало своими лучами их желтые сердцевины, в которых мне мерещилось золотистое сияние ея волос. Но голос, в котором слышалось скрытое бешенство, хотя он говорил медленно и с ровными интонациями, вывел меня из задумчивости и сразу отогнал прочь мои мечтания. Повернувши голову, я с удивлением увидел Себуа, стоявшаго с опущенной головой и со скрещенными на груди руками между двумя послушниками, а рядом с собой высших жрецов, Агмахда и Каменбаку. Первый что-то говорил, обращаясь к садовнику, и я скоро понял, что этот, последний, впал в немилость из-за меня, хотя я и не мог угадать за что именно. Жрецы поставили меня между собой, и я увидел, что мне ничего другого не осталось делать, как идти с ними. Мы молча направились к храму, и я снова вступил в его мрачныя недра.
Меня привели в покой, где только что перед тем кончилась утренняя трапеза жрецов, он был почти пуст. Каменбака и Агмахд остановились у одного из окон, продолжая разговаривать тихим, сдержанным шопотом; двое послушников посадили меня за стол и принесли намазанных маслом пирогов, плодов и молока. Они прислуживали мне, не говаря ни слова, и я чувствовал себя неловко перед этими юношами, на которых смотрел с почтением, как на людей, более меня знакомых со страшными тайнами храма. Я ел пироги, удивляясь про себя тому, что ни один из виденных мной до сих пор послушников даже не заговаривал со мной; но, оглянувшись мысленно на свое короткое пребывание в храме, я вспомнил, что меня ни раза не оставляли наедине ни с одним из них. Вот и теперь: Агмахд и Каменбака остались в зале, и на лицах прислуживавших мне мальчиков я читал немой страх. И мне казалось, что то не была робость, внушаемая, вообще, школьным учителем, который пользуется своими глазами, как обыкновенные смертные, а страх перед каким-то волшебным, многооким наблюдателем, котораго нельзя обмануть. На лицах их не видно было и проблеска выражения: они действовали, как автоматы.
Слабость, которую я чувствовал перед тем во всем теле, уменьшилась после завтрака, и я поспешно встал из-за стола, чтобы посмотреть в высокое окно, так мне хотелось знать, в саду-ли еще Себуа; но Агмахд выступил вперед, стал между мной и окном и устремил на меня свой невозмутимый, внушавший мне такую робость, взгляд.
— Пойдем, произнес он и, повернувшись, вышел вон; я последовал за ним, опустив голову, чувствуя что теряю, не зная отчего, всякую энергию и надежду. Я не мог-бы сказать, почему, глядя на расшитый край белой одежды, так плавно скользившей по полу впереди меня, мне казалось, будто я иду за своей судьбой. Моя судьба! Агмахд, типичный храмовой жрец, истинный глава высших жрецов — моя судьба!
Мы прошли несколько коридоров и вступили в широкий проход, ведший от больших дверей храма в Святая Святых. При виде его меня охватил ужас, несмотря на то, что солнечный свет врывался в него сквозь решетки двери и, казалось, смеялся над его густым мраком; и, однако, мой страх перед Агмахдом был так велик, что, оставшись с ним один на один, я покорно последовал за ним в полном молчании. Мы пошли по коридору; с каждым робким шагом я все больше приближался к двери, из которой тогда, во мраке ночи, выступило гнусное видение. Я внимательно рассматривал стены, хотя при этом испытывал тот особенный страх, с которым, вероятно, приговоренная к мукам душа, глядит на орудия духовной инквизиции. Раз только человек ясно сознал предстоящую ему неизбежную гибель, он уже не в силах оторвать от нея глаз, так приковывает она к себе его внимание. Так и я, весь пронизанный слепым ужасом, всматривался в стены коридора; и мне чудилось, что он замыкался за нами по мере того, как мы подвигались дальше, и окончательно отделял меня от того прекраснаго сияющаго мира, в котором я жил до сих пор.
Благодаря внимательному изучению гладких пугавших меня, стен, я заметил, когда мы стали подходить к ней, небольшую дверь, стоявшую под прямым углом к двери капища. Не будь мое внимание так напряжено, я бы и не приметил ея, так был густ мрак на этом конце прохода в сравнении с ярким солнечным светом на другом. Как я уж сказал, дверь была под прямым углом к стенам святилища, совсем рядом с его дверью, но в боковой стене коридора. Мы приблизились к ней. Теперь мне казалось, что я шел помимо своей воли, потому что, располагай я собой, я-бы направил шаги назад, туда, где ярко сияло солнце, украшавшее мир цветами и делавшее жизнь прекрасною действительностью, а не безобразным, невообразимым кошмаром!
Мы подошли к этой двери, Агмахд остановился и приложил к ней руку, затем он обернулся и, глядя на меня, промолвил своим ровным, спокойным голосом: „Не бойся: это святилище — центр нашей обители, и его близкого соседства достаточно, чтобы исполнить нас силы“.
Повторилось то-же самое, что произошло в аллее при моей первой встрече с Агмахдом, когда голос его старался внушить мне бодрость: и я с усилием поднял глаза и взглянул на него, думая найти на красивом лице то поощрение, которое мне слышалось в тоне голоса. Но его там не было; на меня спокойно, невозмутимо смотрели его голубые глаза, как всегда безжалостные, неподвижные; и в одно мгновение душа моя, пораженная ужасом, ясно прочла в них всю жестокость хищнаго зверя. Он отвернулся от меня, отпер дверь и прошел первый, держа ее открытой, чтобы пропустить и меня; и я последовал за ним, да, хотя мне показалось, что ноги подо мной подкашиваются, и я проваливаюсь в пропасть.
Мы очутились в комнате с низким потолком, которая освещалась широким окном, проделанным высоко в стене; она была вся задрапирована дорогими тканями и увешана красивыми занавесями; вдоль стены стояло низкое ложе. При взгляде на него я вздрогнул: сам не знаю, почему мне тотчас-же пришло на ум, что это — то самое, на котором я спал в прошлую ночь. Я не мог глаз отвести от него; а между тем, комната была роскошно убрана, и в ней было немало красивых вещей, на которыя стоило-бы посмотреть. Но я с замиранием сердца спрашивал себя, зачем перенесли это ложе из кельи, в которой я провел предыдущую ночь; я смотрел на него и терялся в догадках… Вдруг, я заметил, что кругом стояла глубокая, полная тишина, и меня охватило чувство одиночества; я быстро обернулся, сильно встревоженный. Да, его не было! Он ушел, страшный жрец Агмахд ушел, не прибавивши ни слова, и оставил меня одного. Что это значило? Я подошел к двери и дернул ее; но оказалось, что она была не только закрытой, а даже запертой на замок: я был узником.
За что?
Я обвел глазами толстыя каменныя стены, взглянул на высокое окно, вспомнил о близком соседстве святилища и бросился на ложе, закрыв лицо руками…
Думаю, что пролежал так несколько часов. Я не смел встать, не смел произвести ни малейшаго шума. Мне не к кому было апеллировать, кроме как к безжалостным голубым глазам жреца Агмахда; и я лежал на своем ложе, плотно зажмурив глаза, не смея разглядывать своей тюрьмы, молясь только об одном, чтобы никогда не настала ночь. Пока была лишь ранняя пора дня, — в этом я был уверен, хотя и не знал, сколько времени провел в саду с Себуа — солнце стояло высоко на небе, и свет его лился в мою келью через широкое окно. На это я обратил внимание только тогда, когда, по прошествии долгаго времени, я вдруг обернулся и с безпокойством оглядел комнату: мне почудилось, что в ней кто-то есть. Но никого не было, разве кто-нибудь спрятался за занавеси. Нет, я был один. Я успокоился и взглянул вверх, на окно, которое яркий солнечный свет превратил в нечто великолепное. И тут только я ясно стал сознавать, что есть еще в мире солнце, и что сам я, несмотря на недавние ужасы, пережитые мной, — небольше, как мальчик, и притом большой любитель солнечнаго сияния.
Свет в окне все сильнее привлекал меня, и мне, наконец, захотелось взобраться на окно и выглянуть из него. Я не могу теперь отдать себе отчета во внезапном порыве, возбудившем во мне такое страстное желание привести в исполнение задуманную затею, как не могу обяснить происхождения пытливых и упорно приводимых в исполнение замыслов, возникаюших в мозгу большинства мальчиков. Как-бы то ни было, я встал; теперь, когда у меня было в виду ребяческое предприятие, достаточно соблазнительное, чтобы поглотить все мое внимание, я отбросил всякий страх перед окружавшею меня таинственностью. Стена была совершенно гладкая; но я сообразил, что, стоя на столе, находившемся как раз под окном, мне можно будет достать руками до подоконника, а на них уже подняться настолько, чтобы выглянуть из окна. Я вскарабкался на стол; но все-таки едва касался подоконника вытянутыми руками. Вероятно, эта часть моей затеи в особенности и привлекала меня, потому что кроме храмоваго сада я ничего не ожидал увидеть. В том, что представилось моим взорам не было ничего поразительнаго, но этого было достаточно, чтобы умерить мое удовольствие. Сада здесь не было, окно выходило на небольшой квадратный участок земли, окруженный высокими, белыми стенами, очевидно, не внешними, а внутренними, так как оне были совершенно гладки, без всяких украшений; со всех сторон виднелись крыши и колонны, из чего я заключил, что этот клочек земли находится в самом центре огромных зданий. Кругом не было следов других окон, кроме моего.
В это время послышался слабый шум в комнате. Я быстро опустился на стол и в сильном смущении оглядел комнату. Звук, казалось, исходил из-за тяжелой занавеси, на половину закрывавшей одну из стен. Я стоял, затаив дыхание; несмотря на то, что был только полдень, и солнце ярко сияло, меня все-же взяла оторопь при мысли о том, что может произойти нечто ужасное. Мне не приходило на ум, что в комнате мог быть другой вход, кроме того, через который я сам вошел, а потому и не смел рассчитывать на присутствие реальнаго существа. Однако, опасения мои скоро рассеялись: занавесь была несколько отброшена в сторону, и послушник в черном одеянии, крадучись, вышел из-за ея прикрытия. Я никогда еще не встречался с с ним, и манеры его удивили меня, хотя я не испугался, так как он держал в руке великолепный экземпляр царственнаго белаго лотоса. Я соскочил со стола и бросился к нему, не спуская глаз с цветка: когда я очутился около него, он проговорил очень тихо, скороговоркой:
— Этот цветок посылает тебе Себуа. Лелей его, но пусть никто из жрецов не увидит его, и он поможет тебе в минуту опасности. Себуа настоятельно просит, чтобы ты всегда помнил все, что он говорил тебе, и чтобы ты прежде всего полагался на свою любовь к истинно-прекрасному и на свои врожденныя симпатии и антипатии. Вот его поручение, — продолжал он, направляясь назад к занавеси. — Я рискую жизнью, чтобы угодить Себуа. Смотри, никогда не подходи к этой двери и не показывай вида, что знаешь о ней; она ведет в частные покои высшаго жреца Агмахда, в которые никто не смеет проникнуть под страхом страшнаго наказания.
— А как-же ты-то пробрался через них? — спросил я, сильно заинтересованный происшествием.
— Все жрецы заняты утренними церемониями, и мне удалось ускользнуть незаметно.
— Скажи мне, вскрикнул я в ту минуту, когда он поспешно переступал порог двери, пытаясь удержать его: — почему Себуа не пришел сам?
— Ему нельзя: строго следят за тем, чтобы он не сделал попытки добраться до тебя.
— Но почему же это? — вскричал я, охваченный страхом и удивлением.
— Не знаю, — ответил послушник, вырывая край своей одежды из моей руки. — Помни мои слова.
Он торопливо проскользнул в дверь и запер ее за собой. Я чуть не задохнулся под тяжестью опустившейся на меня занавеси. Это неожиданное появление и быстрое исчезновение послушника так меня удивили, что я не скоро опомнился. Наконец, я пришел в себя, сбросив в сторону придавившую меня занавесь я выступил из-за нея, держа в руке лотос. Я не стал припоминать слов, которых мне велено было не забывать, так как моею первою мыслью было подыскать безопасное место для драгоценнаго цветка, который я держал так же нежно и осторожно, как если бы это было любимое существо. Я озирался кругом, ища места, где он мог бы быть скрыт от посторонних глаз и в полной безопасности. После нескольких минут поспешнаго осмотра, я заметил, что как раз позади изголовья ложа был угол, в котором спускавшаяся на пол занавес несколько отступала от стены. Я подумал, что его можно сюда поместить, по крайней мере, не надолго, так, как его не будет видно, да и воздуха ему будет достаточно; мне казалось, что за моим ложем его труднее заметить — разве снимут занавесь, — чем во всяком другом месте. Я поспешил скрыть цветок в угол, чтобы не держать его в руке, боясь, что церемонии кончатся, и Агмахд войдет ко мне в комнату. Спрятав его, я стал искать какой-нибудь сосуд, чтобы посадить его в воду, так как мне пришла мысль, что мой друг недолго проживет, если не снабдить его хоть небольшим количеством дорогой ему стихии. Вскоре я нашел маленькую глиняную кружку с водой, в которую и опустил лотос, соображая все время, что я буду делать, если жрецы заметят ея исчезновение и станут спрашивать о ней. Я не знал, как поступлю в таком случае; но надеялся, что, если цветок и будет найден, на меня сойдет вдохновение, и мне удастся оградить Себуа от дальнейших неприятностей. Для меня было ясно, что он страдает из-за чего-то, имеющаго отношение ко мне, хотя и не мог понять, из-за чего именно. Затем, я присел на свое ложе, чтобы быть ближе к дорогому мне цветку. Как мне хотелось поставить его на солнце и любоваться его красой!
Так прошел весь день. Никто не приходил. Я следил за тем, как солнце мало-по-малу покидало мое окно, и как постепенно спускались вечерния тени. Я все был один. Не помню, чтобы на меня напал страх, как не помню, чтобы наступившая, наконец, ночь снова принесла с собой тоску и ужас. Я весь был проникнут чувством глубокого мира; может быть, то был результат длинных часов дня, проведенных в невозмутимом спокойствии, а может быть, я был обязан этим скрытому присутствию чуднаго цветка, который все время стоял перед моим умственным взором во всей своей нежной, пышной красе. Меня не преследовали гнусныя видения, которых я не мог ничем отогнать от себя в предшествовавшую ночь.
Было совершенно темно, когда дверь, выходившая в коридор, отворилась и вошел Агмахд в сопровождении молодого жреца, несшаго различныя явства и чашу с неизвестным мне сладкого запаха напитком. Я бы не сошел с ложа, не будь я так голоден. До сих пор мне это не приходило на ум, но тут я понял, что ослабел от продолжительнаго поста. Поэтому я быстро вскочил с места и, когда жрец, разложивши перед мной ужин, протянул мне чашу с напитком, опорожнил ее сразу; тут только мне стало ясно, что я, действительно, отощал за день. Поставивши пустую чашу на стол, я бросил вызывающий взгляд на Агмахда, который не спускал с меня глаз, пока я пил, и произнес смело:
— Я с ума сойду, если ты меня снова оставишь одного в этой комнате: я никогда в жизни не оставался так долго в одиночестве.
Сказал я это под влиянием какого-то внезапнаго импульса. Пока тянулись в уединении эти длинные часы, они не казались мне такими страшными; теперь-же я вдруг почувствовал весь вред такого полнаго одиночества, и высказал свое мнение.
— Оставь все это и принеси ему книгу, лежащую на ложе в моем переднем покое, — проговорил Агмахд, обращаясь к младшему жрецу, который тотчас-же вышел, чтобы исполнить данное ему поручение. Высказываясь, я почти не рассчитывал остаться в живых; и тем веселее взял теперь с блюда покрытый маслом пирог и принялся за еду. Агмахд не прибавил ни слова. Пять лет спустя, я не смел-бы так глядеть на златобородаго жреца, как не мог-бы спокойно есть, бросивши ему вызов. Но тогда полное неведение молодости и равнодушие ея делали меня смелым. Кроме того, у меня не было критерия, который дал бы мне возможность составить себе представление о глубине его ума и силе его всеобемлющей и неумолимой жестокости. Да и откуда оно могло бы быть у меня? Я ничего не знал ни о роде этой жестокости, ни о целях и намерениях его самого. Но зато я очень ясно сознавал, что совсем не того искал, поступая в храм, и уж совершенно по мальчишески мечтал о побеге (хотя-бы и через страшный коридор) в случае, если-бы и впредь мне предстояло влачить такое горестное существование. Я и не подозревал, думая таким образом, о том тщательном надзоре, под которым уж находился тогда.
Пока я был занят едой, Агмахд не проронил ни слова. Дверь отворилась, и вошел послушник, неся в руках большую черную книгу. Агмахд приказал придвинуть стол ко моему ложу и положить на него книгу; после чего был принесен стоявший в углу светильник и поставлен рядом с книгой. Когда он был зажжен, высший жрец промолвил:
— Читай эту книгу и тогда не будешь больше одинок.
С этими словами он повернулся и покинул комнату; молодой жрец последовал за ним. Я тотчас-же занялся книгой. Оглядываясь на это время, я вижу, что был любознателен, как большинство мальчиков; по крайней мере, всякий новый предмет, хоть на время, привлекал к себе мое внимание. Я поднял черный переплет книги и стал глядеть на первую страницу, которая была так красиво раскрашена, что я с удовольствием остановился на красках, прежде чем начать складывать буквы. Эти последния были окрашены в различные оттенки какого то красиваго, блестящаго цвета и, словно огненныя, выступали на сером фоне. Озаглавлена была книга: „Искусства и Силы Магии“. Для меня это заглавие не имело никакого смысла: ведь, я был сравнительно невежественным парнем, не больше, и я с недоумением спросил себя, как это Агмахд мог думать, что такая книга займет меня. Я небрежно перелистывал страницы; не только содержание их, но даже слова, которыми оно было изложено, были мне непонятны. Со стороны Агмахда просто было смешно дать мне эту книгу для чтения. Я зевнул, закрыл ее и хотел уж было прилечь на свое ложе, как вдруг со внезапной тревогой заметил, что я — не один: по ту сторону стола, на котором лежала книга и горел светильник, стоял одетый в черное человек. Он серьезно смотрел на меня; я тоже взглянул на него, и мне показалось, будто он при этом несколько отступил назад. Меня сильно удивило то, что он мог войти в комнату и подойти так близко ко мне, и все это — без малейшаго шума.
– Есть ли у тебя какое-нибудь желание? — спросил человек ясным, но очень тихим голосом.
Я посмотрел на него с удивлением: он говорил не тоном простого слуги, но таким, который указывал на то, что он мог исполнить всякое мое желание; а между тем, судя по платью, он был только послушником.
— Я только что поел, — ответил я! — и мне ничего не хочется… Разве, вот, вырваться из этой комнаты на свободу.
— Это легко исполнить, — промолвил он спокойно: — Ступайте за мной.
Я в изумлении вытаращил глаза на него: этот послушник должен был знать о моем положении, и воля Агмахда относительно меня, вероятно, была ему известна; неужели он все таки осмеливался бросить ему такой вызов?
— Нет, — возразил я: — высшие жрецы заключили меня в эту келью, и они меня накажут, если застигнут во время бегства.
Вместо ответа, он произнес только: — Пойдем! причем протянул руку повелительным жестом. Точно под влиянием внезапной физической боли, я громко вскрикнул, сам не понимая ясно, отчего; я испытывал какое-то двойственное чувство: мне показалось, что кто-то вцепился, как когтями, в мое тело и с неопреодолимой силой тряхнул его, в то время как кто-то или что-то другое держало меня, как клещами. Еще мгновение, и я уж стоял рядом со своим таинственным посетителем, крепко державшим меня за руку.
— Не оглядывайся! — крикнул он: — иди со мной!
Я последовал за ним; но у двери мне захотелось повернуть голову и оглянуться, что я и сделал, хотя для этого мне пришлось употребить большое усилие.
Не удивительно, что он запретил мне оборачиваться! Не удивительно, что он старался, как можно скорее выбраться со мной из комнаты! Оглянувшись, я мгновенно остановился, словно прикованный к месту волшебным словом, не спуская глаз с того, что видел, противясь увлекавшей меня вперед железной руке: на ложе лежал я, или, точнее, моя физическая оболочка, в бессознательном состоянии…
Тут только я понял, что мой посетитель — не житель земли, и что я снова очутился в мире теней. Но это чудо было тотчас поглощено другим большим, которое придало мне достаточно силы, чтобы оказать сопротивление усилиям послушника увести меня из кельи: Царица Лилий стояла за моим ложем, слегка склонившись над ним, в той очаровательной позе, в которой я увидел ее в первый раз, когда она нагнулась над прудом, чтобы утолить жажду его водой. Она заговорила, голос ея дошел до меня, как брызги фонтана, как звук падающей каплями воды.
— Проснись, спящий, оборви этот сон и не оставайся под действием этих злых чар!
— Повелительница, я повинуюсь, — прошептал я про себя, и мне показалось, будто меня тотчас окутал туман. Несмотря на то, что я лишь смутно сознавал окружавшее меня, я все же знал, что, повинуясь желанию красавицы-царицы, стараюсь вернуться к своему обычному состоянию, чего мне и удалось достигнуть, мало-по-малу. Наконец, я с трудом поднял усталыя, отяжелевшия веки и увидал пустую, унылую келью. Послушник оставил ее — чему я был рад — но, увы! и Царица Лотоса также покинула меня. Теперь комната, казалось, совершенно опустела; и сердце тоскливо заныло у меня в груди, когда я обвел ее глазами.
В своей детской душе я относился к кроткой Царице Цветка, как к прекрасной матери, и страстно желал ея присутствия здесь; но ея не было. Я отлично знал, что она не скрылась где-нибудь в комнате: мало того, что я мог убедиться в ея отсутствии глазами, я чувствовал его душой. Я томно поднялся с ложа — эта последняя борьба до крайности истощила меня — и направился в угол, где был спрятан мой цветок, чтобы взглянуть на него; я слегка отстранил занавесь. Увы! мое сокровище склонило уже свою милую головку! Я прыгнул вперед, чтобы удостовериться в том, что снабдил его водой. Да, стебель глубоко сидел в его любимой стихии, и все-же цветок склонился, как мертвый, а стебель безжизненно перевесился через край сосуда.
— Цветок мой! — воскликнул я, опускаясь на колени рядом с ним: — неужели ты погиб? Неужели я совершенно одинок! Я вынул дряблое тельце лотоса из кружки и спрятал его под свою одежду, за пазуху. В порыве безутешнаго горя я бросился на ложе и закрыл глаза, стараясь окружить себя тьмой и отогнать от себя всякия видения. Но как? Кто знает средство закрыть видениям доступ к духовному оку, одаренному страшною способностью все видеть и для котораго нет мрака? Во всяком случае, я тогда такого не знал.
Когда я пришел в себя после продолжительнаго безмолвнаго отдыха, ночь уже спустилась на землю. На небе сиял месяц; через высокое окно врывалась к комнату серебряная полоса света, в которой я заметил вышитую золотом кайму белой жреческой одежды. Эта вьшиивка была мне знакома, я медленно поднял глаза, ожидая увидеть Агмахда. Так и случилось, хотя он и стоял в полутьме: осанку его нелегко было смешать с осанкой другого, если-бы даже лицо его и оставалось в тени. Я лежал неподвижно; однако, он, повидимому, сразу узнал, что я проснулся, потому что проговорил:
– Вставай!
Я вставал с ложа и выпрямился во весь рост, устремив на него широко раскрытые глаза.
— Выпей то, что поставлено перед тобой, — продолжал он.
Я взглянул на стол и увидел стоявшую на нем чашу с какой-то красной влагой. Я жадно выпил напиток в надежде, что он даст мне силы выдержать всякое испытание, которое могли принести с собой молчаливые часы ночи.
— Идем! — сказал Агмахд, и я последовал за ним, глядя полубессознательно на окно и думая, что меня, может быть, ожидает свежий воздух, даже свобода… Вдруг мне показалось, что я внезапно ослеп… Я быстрым движением поднес руку к глазам: они были повязаны чем-то мягким… Я замер, охваченный неудомением и страхом. Вслед за этим, я почувствовал, как меня кто-то обхватил и осторожно повел вперед; я вздрогнул при мысли, что то, вероятно, была рука Агмахда, которая поддерживала меня, но мне поневоле приходилось терпеть ея прикосновение, которому я не мог противиться. Мы медленно подвигались вперед; мне было ясно, что мы вышли из комнаты, прошли известное пространство; но как далеко мы ушли от кельи, ни в каком направлении от нея мы шли, я не мог никак отгадать, так меня сбила с толка моя вынужденная слепота.
Наконец, мы остановились, и наступило полное молчание; обнимавшая меня рука опустилась, и я почувствовал, что с моих глаз снимают повязку. Но и после этого, окружавший меня мрак остался так густ, что я поднес руку к глазам, чтобы удостовериться в том, что на них больше не было повязки. Нет, на них ничего не лежало, они были открыты, и все же передо мной стояла непроницаемая стена глубокого, полнаго мрака. У меня болела голова; я плохо сознавал происходившее; казалось, пары выпитаго мной крепкого напитка все перепутали в моей голове. Я стоял неподвижно в надежде, что таким образом скорее приду в себя и тогда разберусь в своем положении. Вдруг я почувствовал, что около меня… совсем близко… стоял кто-то; я не отстранился; мне показалось, будто я знал, что этот некто — прекрасен, дружелюбен, осенен славой… Меня наполнило чувство неизяснимой нежности; мне почудилось, будто я духовно прильнул к этому неведомому некто. Среди молчания, у самаго моего уха, раздалась тихая, ласкающая речь:
— Скажи Агмахду, что он преступает закон: зараз может только один жрец вступать в Святая Святых, не больше.
Я тотчас признал подобный струящейся воде голос Царицы Лотоса и безпрекословно повиновался ему, хотя и не подозревал ничего о присутствии жреца.
— Только по одному разрешается жрецам входить в Святая Святых, не иначе: закон нарушен, ибо Агмахд — здесь, — сказал я:
— Прошу, чтобы мне было дано услышать это из уст самой Царицы, торжественным тоном произнес Агмахд в ответ.
— Скажи ему, — возразил голос, пронизывавший мне душу и заставлявший меня радостно трепетать всем телом; — что я не стала бы ждать твоего появления в храме, если-бы могла открыться ему самому.
Я повторил ея слова; ответа на них не последовало; но вслед за этим, послышалось движение, раздались шаги, и дверь тихо затворилась.
Мягкая рука тотчас коснулась меня, и в это же время я заметил слабый свет у себя на груди; в одно мгновение рука опустилась ко мне за пазуху и вынула спрятанный мной поблекший лотос. Но я не сделал ни малейшей попытки помешать этому: надо мной блеснул свет, привлекший мое внимание, и, когда я поднял голову, чтобы взглянуть на него, я узнал Царицу Лотоса. Я видел свою Царицу — как я уж стал называть про себя — лишь смутно, точно окутанную легкой дымкой, но все-же достаточно отчетливо, чтобы близкое присутствие ея наполнило меня радостью. Она поднесла к своей груди увядший цветок, который только что достала у меня из-за пазухи; и я с изумлением видел, как он стал вянуть все больше и больше, как очертания его становились все менее ясны и как он, наконец, совсем пропал из вида… И, однако, я не жалел о нем, так как по мере того, как он исчезал, сама Царица становилась все яснее, выступала все ярче среди окружавшаго нас мрака, а когда его не стало видно, она предстала передо мною прекрасная, лучезарная, вся осиянная собственным блеском. — Не страшись более, — промалвила она: — они не могут повредить тебе, ибо ты вступил в сферу, где действует мой свет. Итак, не бойся ничего, хотя они и поместили тебя в самую твердыню порока и обмана; наблюдай за всем и запомни все, чему свидетелями будут твои очи.
Казалось, самая тьма бледнела под бодрящим действием ея уверенных, милостивых слов; и я чувствовал, как во мне росло мужество. Ея протянутая рука нежно коснулась меня; при этом прикосновении мне показалось, будто я весь загорелся таким огнем, сила котораго превосходила всякий испытанный мною до сих пор зной.
— Царственный цветок Египта покоится в священных водах чистота и ничем ненарушимый мир которых создали подабающее ему вечное жилище. Я — дух цветка; я ношусь над водами Истины, и Любовь — дыхание небес — источник, из котораго я черпаю жизнь. Этот храм, мое земное жилище, пал, и обитатели его отвернулись от небеснаго света — Мудрости, а мои крылья все еще с любовью распростерты над ним. Но дух царственнаго Лотоса не может долго жить во мраке, и как цветок клонится долу и чахнет, когда солнце скрывается от него, так и храм этот погибнет, если я его покину. Запомни мои слова, дитя, запечатлей их в своем сердце; и когда ты окрепнешь духом и будещь в состоянии уразуметь их сокровенный смысл, они обяснят тебе многое.
— Скажи, спросил я: — когда мне снова можно будет посетить лотосы? Поведешь-ли меня к ним завтра, при дневном свете? Сейчас — ночь, и я утомлен; нельзя ли мне теперь уснуть у твоих ног, а завтра быть с тобою в саду?
— Бедное дитя! — произнесла она, так низко склоняясь надо мною, что ея нежное, как благоухание диких цветов, дыхание коснулось моего лица: — как они злоупотребили твоими силами! Отдохни здесь, на моих руках, и я охраню тебя. Тебе предназначено быть моим пророком и стать просветителем дорогой мне страны; как алмазами украшу твое чело силой и здоровьем. Спи, дитя!
И я прилег тут-же, повинуясь ея повелению; я чувствовал, что голова моя покоится на мягкой руке, из которой исходили волны успокаивавшаго меня магнетизма, хотя в то-же время сознавал, что лежу на холодном, жестком полу святилища. И я впал в глубокий, не возмущенный никакими сновидениями, сон.
За эту ночь, в нише тайных летописей, веденых Агмахдом, было начертано всего лишь одно слово:
„Напрасно!“
Когда я проснулся, в моей руке лежал белый цветок: то был полу распустившийся лотос, красота котораго тотчас наполнила сердце мое радостью. Я смотрел на него и чувствовал себя бодрым и веселым, точно всю ночь проспал на руках матери, а цветок был ея поцелуем на моих устах, — я держал его у самых губ. Я не задавал себе вопроса: откуда лотос у меня; он даже не приходил мне в голову; я просто любовался его красой и чувствовал себя счастливым: ведь, он давал мне знать, что моя Царица, мой единственный друг, охраняла меня.
Вдруг, я увидел, что кто-то вошел в комнату; собственно говоря, не вошел, а скорее, казалось, выступил из тени. Я лежал, как теперь заметил, на ложе, в том самом покое, куда привел меня накануне Агмахд. Я плохо соображал, как и в каком месте провел мрачные часы ночи, но ясно чувствовал, что сюда-то обратно он, а не кто другой, принес меня на своих руках. Я был доволен тем, что снова очутился в своей комнате, и еще больше обрадовался, когда увидел приближавшагося ко мне ребенка. То была девочка; она казалась моложе меня и была ясна, как солнечное сияние. Подойдя ко мне, она остановилась, и я протянул ей руку.
— Дай мне цветок — произнесла она.
Я колебался: обладание цветком доставляло мне столько счастья; но я не мог отказать ей: она улыбалась, а до сих пор никто еще в храме не подарил меня улыбкой, и я отдал ей свой цветок.
— Ах! воскликнула она: — на его листьях — вода! — и бросила его с отвращением. Я рассердился и быстро соскочил с своего ложа, чтобы взять назад свое сокровище. Моментально девочка подняла его с пола и с громким смехом бросилась бежать от меня, держа его в руке. Я погнался за нею во всю мочь и принялся ловить ее совершенно по-мальчишески, — да я и был настоящий мальчик, да к тому же еще обозленный, — и решил, что не уступлю ей. Мы мчались по большим комнатам, никого не встречая на своем пути; девочка с быстротою молнии проскальзывала за большия занавеси, а я следовал за нею со всем проворством деревенского парня. Вдруг, я очутился лицом к чему-то, что я принял за крепкую каменную стену. Как она могла скрыться от меня? Ведь я гнался за нею по пятам? В порыве гнева, от котораго у меня потемнело в глазах, я повернулся назад и… тут-же замолчал и притих: передо мною стоял жрец Агмахд. Уж не совершил-ли я какого нибудь проступка? Но нет: он улыбался. — Ступай за мной, — произнес он так мягко, что я последовал за ним без малейшей робости. Он открыл дверь, и я увидел перед собою квадратный сад, весь в цветах; его окружала изгородь, густо поросшая цветущими растениями. Весь сад был полон детей, проворно бегавших взад и вперед; казалось, все внимание их было поглощено такой замысловатой игрой, которой я не понимал. Их было так много, движения их были так быстры, что сначала я было растерялся; но тут я вдруг увидел среди них девочку, отнявшую у меня цветок: она приколола его к своему платью и насмешливо улыбалась, глядя на меня. Я бросился в толпу, хотя не имел никакого представления об этой игре или танце; но несмотря на это я, казалось, — уж сам не знаю как — понял законы ея и подчинился им; я не мог-бы сказать, в чем была цель игры, но присутствие мое не внесло в нее никакой путаницы и я, хотя и бессознательно, но верно двигался среди прочих детей. Я гонялся за девочкой, ловя ее; но она была так ловка, что мне никак не удавалось нагнать ее. Несмотря на это, я вскоре весь отдался наслаждению, которое доставляли мне движение, общее возбуждение, вид веселых лиц и звук смеющихся голосов. Благоухание безчисленных цветов приводило меня в восхищение, и мне страстно захотелось нарвать себе немного цветов. Думая о них, я забыл о своем лотосе, и решил, что нарву их большой букет по окончании игры; а пока проворно сновал взад и вперед, исполняя замысловатыя фигуры танца. В это мгновение я не боялся ни Агмахда, ни его гнева, хотя сад мог быть и его. Вдруг, я услышал взрыв сотни детских веселых голосов, кричавших:
— Он выиграл его! Он его выиграл!
Когда раздались эти крики, я увидел золотой мяч, лежавший у моих ног; я тотчас догадался, что он — мой, и поднял его, он был так легок, что я бросал его высоко, высоко в воздух, и несмотря на это, он всякий раз падал обратно в мои протянутыя руки. Я оглянулся: вокруг меня никого не было; я остался в саду вдвоем с девочкой похитившей мой цветок, котораго больше уж не было на ея платье; но я успел забыть о нем. Она улыбалась; я засмеялся, глядя на нее и бросил ей мяч, который она ловко перебросила мне обратно с одного конца сада на другой… Вдруг, в воздухе разлились ясные звуки призывного колокола.
— Идем — проговорила девочка: — пора в школу; пойдем!..
— Она взяла меня за руку и отбросила в сторону мяч. Я с тоской посмотрел на него.
— Он мой — произнес я.
— Теперь он ни к чему, — возразила она: — Теперь, тебе предстоит выиграть другой приз.
Рука в руку, мы выбежали из сада, пробежали через другой и попали в большой, невиданный еще мною, покой, где оказались все дети, с которыми я перед тем играл в саду, а с ними еще много других. Воздух в нем был тяжелый, пропитанный благовониями. Я нисколько не был утомлен, так как незадолго перед тем встал после продолжительнаго сна, и утро было еще прохладно; но теперь, едва вступил я в этот покой, как голова у меня стала гореть, и я почувствовал крайнюю усталость а вскоре после того заснул под шум раздававшихся вокруг меня детских голосов[1].
Проснулся я от того-же крика, который уже слышал в саду:
— Он выиграл его! Он его выиграл!
Я стоял на каком-то высоком мраморном кресле, напоминавшем трон; меня обступили дети, расположившись группами на нем и вокруг него. Я вспомнил тут, что приведшая меня сюда девочка говорила, что это — место учителя. Тогда зачем-же мы-то, дети, на нем? Оглянувшись кругом, я увидел, что покой весь занят был жрецами, молча и неподвижно стоявшими на местах воспитанников. В минуту пробуждения я слышал свой собственный голос; очевидно, я что-то говорил перед тем. Теперь я вновь услышал, как дети закричали!
— Он выиграл его! Он его выиграл!
— В припадке какого то непонятнаго для меня исступления я соскочил с трона; очутившись на полу, я посмотрел вокруг себя и заметил, что все дети скрылись; по крайней мере, никого из детей, кроме самого себя и моего проводника, девочки, я не видел; она стояла на троне, смеялась и весело хлопала в ладоши. Не понимая, что могло доставлять ей такое удовольствие, я взглянул вниз и увидел перед собою жрецов в белых одеждах: они лежали ниц передо мною и касались пола лбами… Что все это значило? Я силился понять и не мог, и стоял не шевелясь, схваченный страхом. Вдруг, девочка, как-бы в ответ на мою мысль, воскликнула:
— Они поклоняются тебе!..
Ея слова меня поразили; но не менее того меня удивило другое обстоятельство, которое в этот момент стало мне ясно: я один слышал ея голос!
Я был приведен обратно в свою келью, куда молодые жрецы принесли мне завтрак, так как я с утра еще не ел. Я был голоден, и принесенныя явства показались мне очень вкусными. Молодые жрецы, принесшие их, подавали мне кушанья не иначе, как преклонивши одно колено; я с недоумением следил за этими церемониями, не понимая, зачем оне проделывались. Одни принесли плодов, вкусных лакомств и какой-то благоухающий напиток; другие пришли с цветами и с целыми снопами, которые были положены около меня, и с растениями в полном цвету, которыя были расставлены вдоль стен. При виде их я испустил крик радости и в то же мгновение заметил Агмахда, стоявшаго в тени занавеси; он смотрел на меня холодно, не улыбаясь. И, несмотря на это, я не испугался его: я был весь охвачен каким-то новым радостным чувством, придававшим мне смелость, и переходил от цветка к цветку, осыпая их поцелуями. Чудное благоухание разлилось по комнате. Сердце мое радостно билось от горделиваго сознания, что мне больше нечего было страшиться этого холоднаго жреца, который стоял здесь неподвижно, будто высеченный из мрамора. Это ощущение смелости сняло с моей детской души тяжесть, давившей ее тоски. Агмахд повернулся и пошел, а когда он скрылся за занавесью, я увидел возле себя девочку.
— Видишь, — проговорила она. — Эти цветы достала для тебя я.
— Ты! — воскликнул я.
— Да. Я сказала им, что ты цветы любишь. А эти цветы — роскошные, благоухающие; они растут в земле. Ты устал? Может быть, мы играть пойдем? В ты знаешь, что тот сад принадлежит нам с тобою, и что мяч — в нем? Кто-то принес тебе его обратно.
— Скажи, почему жрецы стояли сегодня на коленях предо мною?
— Разве ты не знаешь, почему? — спросила она, с любопытством глядя на меня. — А потому, что ты учил с трона, говорил мудрыя речи, которыя они понимали, а мы — нет. Но мы видели, что ты выиграл большую награду. Ты все награды берешь.
Я сел на ложе, обхватил свою голову руками и в изумлении уставился на нее глазами.
— Да как же я мог учить их, сам ничего об этом не зная?[2]
— Ты станешь велик, если только перестанешь сопротивляться; и тогда-то вот и будеш все награды выигрывать, когда меньше всего будешь знать об этом. Будь покоен и доволен всем, и все жрецы, даже самые гордые, преклонятся перед тобою!
Я онемел от изумления; затем, через несколько мгновений проговорил:
— Ты еще такая маленькая: откуда ты все это знаешь?
— Это цвете мне все говорят, — сказала она со смехом: они — твои друзья. Только все это — правда. Ну, а теперь, поиграй со мною!
— Нет, подожди. — Я никак не мог понять ея речей. На самом деле, я был до крайности озадачен, и кроме того чувствовал, что голова у меня отяжелела и горит.
— Не может быть, чтобы я учил их с трона! — воскликнул я еще раз.
— Учил! И высшие жрецы благоговейно склонили головы перед тобой, потому что ты им обяснил, как устроить какую-то церемонию, центральным лицом которой будешь ты сам.
— Я!?
— Да! И ты сказал им, из чего должно быть сделано твое одеяние, как его сшить и какия произносить слова, облекая тебя в него.
Я вслушивался в ея слова все с большим интересом; когда она кончила, я закричал:
— Можешь ты мне еще что-нибудь рассказать?
— Отныне, ты будешь жить среди земных цветов и станешь часто с детьми танцовать. О, там многое было сказано тобой! Но насчет церемонии я что-то не припомню. Впрочем сам скоро увидишь: она, ведь, произойдет сегодня ночью.
Я вскочил с ложа, охваченный внезапным порывом безумнаго ужаса.
— Не бойся — произнесла она, смеясь: ведь я же буду при тебе. Я очень рада этому, потому что, хотя и принадлежу к храму, но ни разу еще мне не приходилось присутствовать ни на одной из священных церемоний.
— Ты, принадлежишь к храму! Да ведь они даже голоса-то твоего слышать не могут!
— А иногда они и меня самое не могут видеть! — проговорила она со смехом. — Только один Агмахд всегда меня видит, потому что я принадлежу ему. Но говорить с ним мне нельзя… А тебя я люблю, потому что могу беседовать с тобою… Пойдем играть, выйдем на воздух. Цветы в саду не хуже этих, да и мяч — там. Пойдем!
Взявши меня за руку, она проворно пошла вперед; погруженный в размышления, я не стал сопротивляться ей. Но в саду воздух был напоен таким чудным, нежным благоуханием, цветы были так дивно хороши, а солнце так тепло, что я скоро совершенно забыл, среди своего счастья, о всяких думах.
Была ночь, когда я проснулся вялый, но довольный. Днем я был счастлив, так как провел все время на чистом, благоухающем воздухе, забавлялся, бегал повсюду. Весь вечер я проспал на своем ложе, окруженный цветами, благоуханиями которых пропиталась моя комната; я видел странные сны, в которых каждый цветок превращался в смеющееся личико, а в ушах раздавался звук магических голосов. Я сразу пробудился от сна. Лунный свет ворвался в келью и облил своим сиянием стоявшие в ней цветы: мне представилось, будто я еще сплю. Я с невольным недоумением вспомнил о простом домике, в котором вырос: как это я только выносил его. Теперь мне казалось, что лишь в красоте была жизнь.
Лежа на своем ложе, я задумчиво глядел на лунное сияние, как вдруг дверь, ведущая в коридор, открылась настеж. Коридор был так ярко освещен, что в сравнении с блеском этого освещения, лунный свет казался тусклым. Несколько послушников вошли в комнату, неся какие-то предметы, которых я за сильным, ослепившим меня, светом не мог разглядеть, и тотчас же вышли, притворив за собою дверь. Я опять очутился один, и при лунном свете увидел две рослыя, неподвижныя фигуры, облеченныя в белыя одежды; я знал кто это, хотя и не смел поднять глаз; я узнал Агмахда и Каменбаку.
Я было задрожал, но вдруг заметил девочку, выступавшую из тени, она приложила палец к устам и улыбалась.
— Не бойся, — проговорила она: они хотят одеть тебя в красивую одежду, которую ты сам велел им сделать.
Я встал с ложа и взглянул на жрецов: я уж больше не боялся их. Агмахд стоял не шевелясь, и в упор смотрел на меня; Каменбака приблизился ко мне, держа белое платье в руках. Оно было из тонкого полотна и украшенное богатой золотой вышивкой, в виде букв, которых я не знал. Оно было красивее платья Агмахда; с тех пор, как я попал в храм, я еще ничего прекраснее этого не видал.
Я остался чрезвычайно доволен своей одеждой и потянулся за ней; Каменбака подошел ко мне вплотную и собственноручно облек меня в нее, после того, как я сбросил с себя бывшее на мне платье. Эта одежда, пропитанная тонкими духами, которые я с наслаждением вдыхал в себя, казалась мне царским одеянием.
Каменбака направился к двери и отворил ее; яркий свет облил меня с головы до ног. Агмахд продолжал стоять неподвижно, не отрывая от меня взоров.
Девочка смотрела на меня с восхищением и хлопнула от восторга в ладоши; она протянула мне руку, и мы вместе вышли в коридор; Агмахд пошел вслед за нами. Пораженный развернувшейся передо мною сценой, я остановился, как вкопанный. За исключением того места, где я стоял — в непосредственном соседстве с дверью, ведущей в Святая Светых, — весь проход был сплошь занят жрецами; перед святилищем оставалось свободным значительное пространство, среди котораго стояло ложе; на нем лежало шелковое покрывало, все вышитое золотыми буквами, подобными тем, которыя были на моем одеянии. Кругом ложа изгородью шла скамья с душистыми растениями, и весь пол вокруг него был усыпан сорванными цветами. Я невольно отступил назад при виде этого громаднаго сборища одетых в белыя одежды жрецов, которые стояли неподвижно с устремленными на меня взорами; но прекрасныя сочетания цветов мне понравились.
— Это ложе — для нас с тобою — промолвила девочка и повела меня к нему. Никто, кроме нас обоих, не сделал ни одного движения, не произнес ни единаго слова, Я повиновался ей и мы подошли к ложу; на нем лежал золотой мяч, тот самый, которым мы играли в саду. Мне вдруг захотелось узнать, наблюдает-ли за нами Агмахд, и я оглянулся на него: он стоял у двери, ведущей в Святая Святых, устремив на меня глаза. Каменбака был ближе к нам и смотрел на закрытую дверь святилища; губы его шевелились, как будто он тихо произносил какия-то слова. Очевидно, никто не сердился на нас, и я взглянул на девочку; она схватила мяч и подбежала с ним к одному концу ложа; я не мог устоять против ея веселости и, смеясь, прыгнул к другому концу. Она подбросила мяч, я его подхватил; но прежде чем я бросил его назад, коридор в одно мгновение погрузился в глубокий мрак. От внезапно охватившаго меня страха у меня дух занялся; но сейчас-же, вслед за этим, я убедился в том, что могу видеть девочку. Она смеялась, и я бросил в нее мячиком, который она со смехом поймала. Вглядываясь в окружавшую меня непроницаемую тьму, я вспомнил об ужасном видении, которое явилось мне здесь в таком-же мраке, и не будь здесь девочки, я бы закричал от ужаса. Подойдя ко мне, она положила свою руку в мою.
— Разве ты боишься? — спросила она. — А я так не боюсь. Да и тебе нечего страшиться: ведь жрецы тебе поклоняются; не захотят-же они причинить тебе вреда.
Она еще говорила, когда раздалась чудная музыка; звуки ея были так забористо веселы, что сердце мое радостно и быстро забилось, а ноги сами подо мною заходили. Через минуту я заметил, что по краям двери капища показался свет, а вслед за этим она приотворилась. Неужели сейчас выйдет из нея тот страшный образ? При этой мысли я весь затрясся, но не лишился окончательно мужества, как в первый раз: присутствие девочки и веселая музыка разогнали ужас одиночества. Все еще держа мою руку в своей, девочка выпрямилась, и направилась к двери святилища; я не хотел идти туда, но не мог, при всем желании, сопротивляться увлекавшей меня силе. Мы переступили через порог капища; музыка внезапно оборвалась, и снова наступило гробовое молчание. В святилище мерцал слабый свет, исходивший, повидимому, из противоположнаго конца его, куда девочка и повела меня. Здесь была небольшая внутренняя келья, или углубление, высеченное, как я видел, в стене; здесь было достаточно светло, чтобы разглядеть это. На низкой каменной скамье сидела женщина, опустивши голову над большой раскрытой книгой, лежавшей у нея на коленях. В одно мгновение мои глаза словно приковало к ней, и я уж не был в силах оторвать их от нея. Я узнал ее, и сердце дрогнуло в моей груди при мысли, что она поднимет голову, и я увижу ея лицо.
Вдруг я понял, что моя товарка пропала; я не мог оглянуться, так как глаза мои были во власти какой-то высшей силы, но я чувствовал, что не было ответа на пожатие моей руки, и знал, что девочка ушла. Я стоял неподвижно, подобно высеченным изваяниям в аллее храма, стоял и ждал…
Наконец, она подняла голову и взглянула на меня. Кровь в моих жилах забурлила и застыла; мне почудилось, что я замерзаю под этим острым, как сталь, взглядом; но я не был в состоянии сопротивляться ему, не мог оторваться от страшнаго видения, ни хотя-бы даже закрыть глаз…
— Ты пришел ко мне учиться? Хорошо, я буду учить тебя — произнесла она тихим, мягким голосом, звеневшим, как мелодичные звуки музыкальнаго инструмента.
— Ты любишь цветы и красивыя вещи, и живи ты для одной лишь красоты, ты стал-бы великим артистом. Но ты должен быть выше этого! — Она протянула мне руку; я поднял свою и, против воли, дал ее ей; она едва дотронулась до нея, но при этом прикосновении в руке моей очутились розы, благоухание которых распространилось по всему святилищу. Она рассмеялась мелодичным смехом: вероятно, лицо мое ей понравилось.
— Ну, а теперь, подойди ко мне ближе: — ведь, ты больше не боишься меня.
Не отрывая глаз с роз, я подошел к ней; цветы поглотили все мое внимание, а она не была мне страшна, пока мне не видно было ея лица.
Она обняла меня рукой и привлекла к себе. Тут я вдруг сбратил внимание на темное одеяние, которое она носила; оно не было сделано из полотна, не из сукна; я заметил, что оно было… живое. Оно состояло из переплетавшихся между собою и висевших вокруг ея тела змей, которыя издали произвели на меня впечатление мягких складок изящно задрапированной одежды. При этом виде ужас овладел мною: я сделал усилие, чтобы убежать от нея, и не мог; хотел крикнуть и не издал ни малейшаго звука… Она снова засмеялась; на этот раз смех ея звучал резко. Я продолжал смотреть на нее; но все уже изменилось: платье опять стало темным, но уж не было живым. Я стоял в изумлении, затаив дыхание и похолодев от страха. Она подняла руку — другая все еще лежала на мне — и поднесла ее к моему лбу: я сразу почувствовал себя умиротворенным и счастливым, — страха, как не бывало! Глаза мои закрылись, но я продолжал все видеть; я был в полном сознании, но мне не хотелось шевелить ни одним суставом… Она встала с места, взяла меня на руки и посадила на то самое каменное сиденье, которое сама занимала перед тем. Голова моя откинулась назад и коснулась каменной стены, поднимавшейся позади меня; я сидел тихо, молча, но при этом все видел. Она выпрямилась во весь рост и вытянула руки высоко над своей головой. Тут я вторично увидел змей, которыя казались полны сил и жизни; при этом я заметил, что оне не только служили ей одеждой, но еще окружали ея голову, только я не мог-бы тогда сказать, составляли-ли оне ея волосы, или-же были в них. Вытянувши руки над головой, она ударила в ладоши; ужасныя животныя сплелись и повисли у нея на руках. Но я не испугался: казалось, страх меня навсегда оставил.
Вдруг я ясно почувствовал присутствие посторонняго лица в святилище, и, действительно, у входа во внутреннюю пещеру стоял Агмахд. Я с удивлением посмотрел на него: его лицо было так-же невозмутимо, как если-бы он был слепой. Вдруг, мне стало ясно, что это на самом деле так; я понял, что он ничего не видел: ни видения, ни этого света, ни меня самого…
Она не то повернулась ко мне, не то наклонилась надо мной… Я мог видеть ея лицо и глаза, прямо смотревшие на мои. Никакого движения, кроме этого, она не сделала. Острый взгляд ея стальных глаз не внушал мне больше страха, а только держал меня, как в тисках. В то время, как я глядел на нее, я заметил, что змеи преобразились и пропали, обратившись в длинныя, извилистыя складки гибкого одеяния блестящаго цвета, головы их со страшными глазами превратились в группы роз, напоминавшия звезды; и роскошный, сильный аромат роз, наполнил Святая Святых.
На устах Агмахда появилась улыбка.
— Царица моя — здесь, — промолвил он.
— Твоя царица — здесь — отозвался я бессознательно и только тогда сообразил, что говорю, когда услыхал собственный голос. Она ждет, чтобы ты ей сказал, чего желаешь.
— Опиши мне ея одежду.
— Она сверкает и переливается, а на плечах у Царицы — розы.
— Мне не надо наслаждений: душа моя пресыщена ими. Я прошу власти.
До сих пор устремленные на меня глаза женщины подсказывали мне слова; теперь я услыхал ея голос.
— В храме? — спросила она.
И снова я повторил за ней ея вопрос, не сознавая этого, пока не уловил звука своего голоса.
— Нет, — надменно ответил Агмахд. — Я хочу выйти из этих стен, чтобы общаться с людьми, и вне его и над ними творить свою волю. Я прошу, чтобы мне была дана возможность добиться этого. Такое обещание было мне дано, но осталось до сих пор не исполненным.
— А это потому, что у тебя все не хватало мужества и силы добиться его осуществления.
— Теперь, ни в том, ни в другом у меня больше нет недостатка, — возразил жрец, и в первый раз за все время моего с ним знакомства я отметил на его лице выражение страсти.
— Так произнеси-же роковыя слова, — приказала она.
Он изменился в лице; в течение нескольких коротких мгновений он стоял тихо, неподвижно; затем лицо его окаменело, от него повеяло холодом, как от бездушнаго истукана; наконец, он произнес медленно, резко отчеканивая слова, которыя, казалось, застывали неподвижно в воздухе.
— Я отрекаюсь и отказываюсь от того, что делает меня человеком.
— Хорошо! — Но прибавила она: — ты не сможешь ничего достигнуть, пока будешь один; ты должен, поэтому, привести ко мне других, подобных тебе: бесстрашных и готовых все познать. У меня должно быть двенадцать преданных слуг, связанных клятвой. Доставь их мне, и твое желание исполнится.
— А они будут равны мне — спросил Агмахд.
— По силе желания и по мужеству вы все должны быть равны, но не по степени власти, так как у всех будут разныя желания, ибо только тогда служение их может быть мне угодно.
Наступила пауза; затем жрец сказал:
— Повинуюсь Царице. Но в этом трудном деле мне должна быть оказана помощь. Чем мне их соблазнять?
При этих словах она вытянула руки, попеременно то сжимая, то расжимая ладони таким-то странным, непонятным для меня движением, глаза ея при этом сверкали, как раскаленные угли; затем, они потускнели и взгляд их стал попрежнему холоден.
— Я буду руководить тобою — вымолвила она. — Исполняй только в точности мои повеления, и тогда тебе нечего будет бояться; повинуйся мне, и успеешь во всем. У тебя под рукой — все нужные элементы: в этом храме — десять жрецов, обуреваемых страстями; они созрели для служения мне, и я утолю их душевный голод. Тебя я удовлетворю, когда ты мне на деле докажешь мужество свое и непоколебимость, не раньше, ибо твои требования превосходят требования прочих.
— А кто дополнит список двенадцати? — спросил Агмахд.
Она устремила взгляд на меня и ответила.
— Это дитя! он — мой, мой избранник, мой возлюбленный слуга. Я буду учить его, а через него — и тебя.
— Скажи Каменбаке, что мне известно его заветное желание, и что оно исполнится; но для этого ему необходимо произнести роковыя слова. — Агмахд склонил голову и, повернувшись, молча покинул святилище. Я снова очутился с ней один на один, все продолжая смотреть на нее; она подошла ко мне и в упор уставилась на меня своими грозными очами. Вдруг она пропала, а вместо нея, на том месте, где она стояла, появился золотистый свет, который постепенно превратился в чудный предмет, какого я до сих пор еще никогда не видал. То было развесистое дерево, густая листва котораго свешивалась вниз, подобно роскошным волосам; там и сям, среди веток его, покрытых большими пучками цветов огненных оттенков, порхало множество веселых птичек с блестящим золотистым оперением, При виде их у меня зарябило в глазах, и я громко вскрикнул от восторга:
— О; дай мне одну из этих пташек, чтобы она летала среди моих растений и жила бы на них, как на этом дереве! — взмолился я.
— У тебя их будут сотни, которыя станут любить тебя, целовать в уста и клевать у тебя изо рта; а со временем я тебе дам сад, в котором будет расти вот такое же дерево и все птицы небесныя полюбят тебя. Но для этого ты должен повиноваться моим приказаниям. А теперь заговори с Каменбакой и вели ему войти в капище.
— Входи — сказал я — пусть войдет Каменбака.
Он вошел и остановился у входа во внутреннюю пещеру. В то-же мгновение дерево исчезло, и я увидел перед собою мрачное видение с его хищным взглядом и развевающейся сверкающей одеждой; глаза его были устремлены на жреца.
— Передай ему, — медленно заговорило оно, что его заветное желание сбудется; он хочет любви и получит ее. Вокруг себя, в храме, он видит лишь холодныя лица и чувствует, что сердца жрецов охладели к нему; а ему хотелось бы видеть их у своих ног, поклоняющимися ему, ползающими на коленях, на все согласными рабами. Так оно теперь и будет, ибо, отныне, он возьмет на себя обязанность, лежавшую до сих пор на мне, заботу об удовлетворении их похотей, а они, взамен этого, поставят его на пьедестал, выше котораго буду лишь я одна. Достаточно-ли высока награда.
Эти последния слова были произнесены ею тоном глубочайшаго пренебрежения, и на ея страшном лице я прочел презрение к ничтожным, узким пределам его честолюбия; но в моей передаче всякая язвительность пропала из ея речи. Каменбака склонил голову, и лицо его загорелось огнем какого-то страннаго упоения.
— Да! — ответил он.
— Так произнеси же роковыя слова!
Лицо его мгновенно исказилось выражением смертельной тоски; он упал на колени и, подняв высоко над головой вытянутыя руки, проговорил:
— Отныне я никого не люблю, хотя сам буду любим всеми! — Создание тьмы устремилось к нему и коснулось рукой его головы, говоря: — Ты — мой!
Она отвернулась от него; на лице ея стояла усмешка, мрачная и холодная, как северный мороз. Мне показалось, что по отношению к Каменбаке она была наставницей и руководительницей, тогда как с Агмахдом она обращалась, скорее, как царица с главным любимцем, как с могущественным человеком, котораго она и ценила и боялась.
— А теперь, дитя, — обратилась она ко мне: — тебе предстоит дело. В этой книге — заветныя желания, самыя сердца жрецов, которых я предназначила себе в рабы. Возьми ее в руки и унеси с собой. Рано утром, как только проснешься, Каменбака придет к тебе, и ты прочтешь ему первую страницу в ней. Справившись с первой задачей, он снова появится у тебя рано по утру, чтобы ты прочитал ему вторую страницу, и так далее, пока не будет прочтена вся книга. Передай ему мои слова, и пусть он никогда не отчаивается при виде затруднений, ибо по мере того, как он будет преодолевать их, его власть все будет расти, а когда все будет исполнено, он станет выше всех… А теперь тебе нужен отдых: ты утомился, и я не хочу, чтобы жрецы причиняли тебе вред, так как ты должен вырасти сильным, мощным, достойным моей милости.
Я повторил ея слова жрецу, стоявшему у входа, скрестивши на груди руки и так низко опустив голову, что я не мог видеть его лица. Когда я кончил, он поднял ее и произнес:
— Повинуюсь! — Лицо его еще носило следы того страннаго огня, который я видел на нем перед тем.
— Вели ему удалиться и послать сюда Агмахда, — приказала она. Выслушавши эти слова, он спокойно вышел вон; его движения ясно свидетельствовали о том, что он ничего, кроме тьмы, здесь не видал. Минуту спустя, Агмахд стоял уж у входа. Женщина приблизилась к нему и опустила руку на его лоб; при этом прикосновении Агмахд улыбнулся, а я увидел на голове его венец.
— Он будет твоим, — проговорила она. — Передай Агмахду, что на земле есть только один венец выше этого, но того он и сам не захотел бы носить. Ну, теперь крепко обхвати книгу руками и вели ему взять тебя на руки и отнести на твое ложе.
Пока я повторял ея слова, она подошла ко мне и коснулась моего чела; охваченный глубокой, сладкой истомой, я успел только подумать, что слова, вероятно, замирают на моих устах, но повторить их я уж не был в состоянии: все исчезло передо мною, и я заснул.
Проснулся я уже среди белаго дня, чувствуя, что спал долго и крепко. Я с удовольствием обвел глазами растения, наполнявшия мою комнату и делавшия ее похожей на сад. Вдруг, взгляд мой упал на стоявшую посреди кельи фигуру и остановился на ней: то стоял на коленях, низко опустив голову, жрец. Я узнал Каменбаку. При слабом звуке, вызванном движением с моей стороны, он поднял голову и взглянул на меня. Тут я обратил внимание на лежавшую рядом со мной открытую книгу, первая страница которой приковала к себе мои взоры; на ней стояли слова, начертанныя блестящими буквами, которыя я и принялся машинально читать вслух. Вдруг, я запнулся и остановился: я прочел все, что было написано демотическим письмом, а дальше шли иероглифы. Я посмотрел на жреца, лицо котораго загорелось диким торжеством.
— Сегодня-же будет он целовать мои ноги! — воскликнул он. — Затем, уловив мой недоумевающий взгляд, он спросил:
— Ты все прочел?
— Все, что сумел, — ответил я, а остальное написано какими-то странными, непонятными для меня буквами.
Он тотчас-же встал и, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Я снова возвратился к только что прочитанной мною странице книги, чтобы еще раз взглянуть на так странно взволновавшия его слова; но и они тоже теперь были мне непонятны: они обратились в иероглифы, на которыя я смотрел с досадой, так как ничего не мог припомнить из того, что прочел, и ломал себе голову над этим странным явлением. Наконец, я утомился и опять заснул, положив голову на открытыя страницы мистической книги. Я впал в глубокий сон без сновидений, от котораго проснулся внезапно, испугавшись какого-то шума. В моей комнате стояли двое молодых жрецов, принесших мне молока и явств. Если-бы не мой страх, я бы не мог удержаться от смеха, при виде того, как они, подавая мне блюда, всякий раз преклоняли колени передо мною, деревенским парнем. Я поел, и они покинули меня. Но я не долго оставался один; занавесь поднялась, и при виде вошедшаго в мою комнату человека, я рассмеялся от удовольствия: то был садовник Себуа.
— Как это ты попал ко мне? — спросил я. — Я уж думал, что никогда больше не увижусь с тобой!
— Меня Агмахд сюда послал, — ответил он.
— Агмахд! — воскликнул я в изумлении и подойдя к нему, стиснул его руку в своих.
— О, я вполне реален, произнес он. — Им не сделать из меня призрака, так что при виде меня можешь не сомневаться в том, что это — я сам.
Он говорил сердитым, грубым тоном, который было испугал меня, хотя и не надолго, так как на его безобразном лице появилась его обычная, загадочная улыбка, нежная и ясная.
— Тебе велено идти со мною в сад — сказал он — протягивая мне свою большую смуглую руку, в которую я вложил свою, и мы покинули комнату. Мы быстро прошли через большие, пустые покои и длинные коридоры храма и достигли небольшой железной калитки, сквозь которую я впервые увидел лицо Себуа. Как и тогда за ней красовался сад, полный зелени, света и ярких красок.
— Ах, как я рад, что снова здесь! — сказал я в восторге.
— В первый раз ты приходил сюда, чтобы работать; предполагалось сделать тебя моим помощником, — проворчал Себуа. — Теперь все изменилось: сейчас ты явился сюда не работать, а играть, и я должен обращаться с тобою, как с маленьким князем. Ну, да ладно! Только хотелось-бы мне знать, дитя, успели они уже испортить тебя?… Не хочешь-ли выкупаться?
— А где? — спросил я — в какой воде? Мне хотелось-бы окунуться в глубокую, холодную воду, чтобы можно было плавать.
— Ты плавать умеешь и любишь воду? Хорошо, пойдем со мной, и я укажу тебе глубокое место, в котором вода будет прохладной.
Он так быстро пошел вперед, что мне пришлось поспешить, чтобы не отстать от него; он бормотал что-то про себя на ходу, но слов я разобрать не мог. Признаться, я не очень-то вслушивался в них, и думал только о том, как славно будет окунуться в прохладную воду в это томительно жаркое утро. Мы вскоре очутились около широкого и глубокого бассейна; вода в него была проведена из какого-то источника, расположеннаго выше, откуда она сбегала в него тонкой, быстро-текущей струей.
— Вот тебе вода — обратился ко мне Себуа — да еще без цветов, которые могли-бы повредить тебе.
Я стал на край бассейна под палящие лучи солнца и сбросил с себя свое белое платье; одно мгновение я стоял неподвижно, озирая, любуясь ясным солнечным светом, и быстро нырнул в воду. Ах, как она, в самом деле, была прохладна! От внезапно охватившаго меня холода, у меня даже перехватило дыхание; но тут-же я вынырнул и поплыл, вполне отдаваясь радостному ощущению вернувшейся бодрости. Освежившись в этой приятно-прохладной воде, я чувствовал себя сильным и бодрым, а не томным и вялым, что всегда со мной бывало среди опьяняющих курений храма или пряных ароматов, наполнявших мою комнату цветов. Через некоторое время я перестал плавать, лег на спину и тихо стал покачиваться на поверхности воды, закрыв глаза от ослеплявшаго их солнца. Как я был счастлив! Как мне хотелось подольше оставаться здесь, на этой воде, под этим солнцем! Вдруг я ощутил на своих устах нечто, такое странное, что затаил дыхание, но и такое нежное, что я нисколько не оробел: то был поцелуй. Я широко раскрыл глаза; рядом со мной, тоже на глади вод, лежала моя Царица, Царица Лилий, Царица Лотоса. При виде ея, я испустил крик радости. Мигом исчезло из моей памяти всякое воспоминание об удовольствиях, которыя я испытывал с того дня, когда в последний раз виделся с ней. Когда она была со мной, моя красавица — царица, мой друг, для меня ничего другого на земле не существовало.
— Дитя, — тихо заговорила она — снова ты пришел ко мне? Теперь ты скоро покинешь меня; а как я тебе помогать буду, если ты совершенно забудешь обо мне?
Я молчал, глубоко пристыженный. Я сам едва верил тому, что мог забыть о ней, хотя знал, что это на самом деле было так.
— Воды, в которых ты сейчас нежишься, — продолжала она, — вытекают из того пруда, где во всей славе и красе растут мои цветы, лотосы; и в той воде, в которой они живут, ты не мог-бы теперь так лежать — это убило-бы тебя. В этой-же воде, берущей свое начало среди них, почти нет и следов их жизни, а свою — она отдала им же. Окунись в воды пруда лотосов, если можешь, и тогда ты будешь могуч, как орел, бодр и свеж, как молодая жизнь новорожденнаго дитяти. Сын мой, мужайся; отвернись от смущающей тебя лести, внимай одной лишь истине. Оставайся под лучами солнца, милое дитя мое; не позволяй призракам вводить тебя в обман. Тебя ждет Жизнь Жизней; чистый цветок знания и любви готов распуститься, тебе остается сорвать его. Или ты хочешь стать лишь орудием в руках тех, чьи желания — только для самих себя. Нет! Набирайся знания и силы, чтобы изливать свет на весь мир. Иди ко мне, дитя, дай мне руку; вверяйся смело этой воде: она снесет тебя. Опустись на колени и обратись с мольбой к единому свету всякой жизни, чтобы он просветил тебя. Я поднялся с лона вод, держась за ея руку, и преклонил колени рядом с ней; затем, выпрямившись, я встал с ней на воды и… все смешалось…
— Или ты хочешь стать лишь простым орудием в руках тех, чьи желания — только для самих себя? Нет! Набирайся знания и силы, чтобы изливать свет на весь мир…
Вот те слова, которыя, казалось, кто-то нашептывал мне на ухо, когда я проснулся. Я снова и снова повторял их про себя и отлично помнил каждое отдельное слово; но для меня они были неясны и лишены смысла. Услыхав их впервые, я думал, что уразумел их сокровенный смысл; но затем они обратились в пустой звук, который был для меня тем-же, чем бывают благия глаголы проповедника, обращенные на празднестве к танцующим.
…
Я был почти ребенком, когда слова эти коснулись моего слуха, подростком, в котором ключем била молодая жизнь, безпомощный в своем неведении. Я никогда не забыл их, хотя сокровенный смысл их так-же ускользал от меня, как значение гимна жреца от младенца, который улавливает лишь одну гармонию музыки В течение долгих годов физического роста, призыв Царицы Лотоса, обращенный к моей душе, смутно звучал в темных глубинах моего сознания. Жизнь моя была отдана в руки людей, поработивших и дух мой, и тело, тяжелыми узами сковавших мою душу. Я был рабом; но в то время, как тело покорно отдавалось руководительству своих безжалостных владык, в душе жило сознание возможности свободы под открытым небом. Но, несмотря на мое слепое повиновение и на то, что я отдавал свои физическия силы и душевныя способности для достижения низких целей жрецов оскверненнаго храма, в сердце я свято хранил память о прекрасной Царице, а в уме моем ея слова были начертаны неизгладимыми огненными буквами. По мере того, как я становился старше, безнадежная тоска все больше грызла душу мне, а слова эти, горевшия в ней звездой, бросали загадочный свет на мою постылую жизнь. И чем больше я сознавал это, под влиянием развивавшагося разума, тем тяжелее становилось чувство утомления, которое, как отчаяние или смерть, закрывало от меня всю красу мира. Из веселаго ребенка, жизнерадостнаго создания, как-бы насквозь пропитаннаго солнечным сиянием, я превратился в печальнаго юношу с грустными, полными слез, очами, изболевшее сердце котораго таило в себе лишь на половину им самим сознаваемыя повести горя, греха и стыда, Иногда, блуждая по саду, я подходил к пруду лотосов и с немой мольбой глядел на тихия воды его, втайне надеясь на появление чуднаго видения. Но оно не показывалось, ибо невинность детства уж была мной утрачена, а мощи возмужалости я еще не достиг…
Я лежал на траве, в саду храма, под широко ветвистым деревом, распространявшим густую тень вокруг себя; всю предыдущую ночь я провел в святилище, служа посредником между духом мрака и его жрецами, в результате чего я сильно переутомился, так что прилег здесь и заснул, убаюканный нежным теплом воздуха в саду. Теперь я проснулся, весь охваченный какой-то странной грустью; я вдруг ясно понял, что юность моя прошла безвозвратно и что она ни разу не согрела меня огнем счастья.
По оба стороны меня было по молодому жрецу; один обвевал меня широким листом, который он сорвал с осенявшаго нас дерева, а другой, опершись локтем в землю и подперев голову рукой, задумчиво смотрел на меня. У него были большие темные глаза, с мягким выражением добродушнаго животнаго; я часто любовался его красивою наружностью и теперь мне приятно было видеть его около себя. Едва я, проснувшись и подняв отяжелевшие веки, устремил утомленный взор на него, как он сказал, обращаясь ко мне:
— Ты слишком засиделся в храме. Нельзя-же убивать себя храмовыми церемониями, хотя-бы ты один мог придать им и смысл и жизнь… Не хочешь-ли пойти с нами в город, попробовать чего-нибудь другого, не имеющаго ничего общаго с атмосферой храма?
— Да ведь нам нельзя! — возразил я.
— Нельзя? — презрительно протянул Мален. — Что-же ты полагаешь? Что мы здесь — узники?
— А если-бы нам и удалось выбраться от сюда, народ нас узнает, а жрецам не разрешается смешиваться с мирянами.
— Не узнают нас миряне! — проговорил он с веселым смехом.
— Агмахд дал нам волю и научил нас искусствам магии. Итак, если хочешь, ступай с нами: мы идем.
Оба жреца встали и протянули руки, чтобы помочь и мне подняться; я вскочил на ноги и поправил свою смятую белую одежду.
— Разве мы останемся в этих платьях? — спросил я.
— Да, да, только никто не признает в нас жрецов; благодаря Агмахду, мы по желанию, являемся нищими или князьями. Пойдем!
Я не менее их был в восхищении от предстоявшаго нам приключения, и мы втроем побежали через сад; вскоре мы добрались до проделанной в стене калитки, которую Мален легко открыл, едва дотронувшись до нея, и мы очутились вне храма.
Мои товарищи, смеясь и разговаривая на ходу, почти бегом направлялись к городу; я шел рядом, стараясь, поспеть за ними и прислушивался к их беседе, из которой мало что понимал. Повидимому, они хорошо знали город, представлявший для меня не больше, как имя, хотя и я проходил когда-то через него с матерью, будучи еще босоногим, деревенским мальчишкой. Теперь-же, насколько я мог судить из беседы товарищей, мне предстояло попасть в богагые дома и встретиться с веселыми, счастливыми людьми, и мысль об этом меня пугала. Между тем, мы все спешили вперед и попали на одну из самых людных улиц, по которой, взад и вперед, сновали жизнерадостные люди в роскошных одеждах, тогда как в выходивших на нее лавках, казалось, торговали однеми лишь дорого стоющими вещами, золотыми и серебряными изделиями и драгоценными камнями. Через большия ворота мы попали во двор, отсюда в просторныя мраморныя сени, посредине них бил красивый фонтан, а по стенам стояли большия цветущия растения, распространявшия сильный пряный запах.
Мы поднялись по широкой мраморной лестнице, ведшей из сеней во дворец, до площадки, где Мален открыл двери, и очутились в великолепной палате, задрапированной парчей, в которой за большим столом сидели люди, пили вино и ели лакомства; их пышныя одежды и надетыя на них драгоценности ослепили меня. Воздух был пропитан благоуханием духов и оглашался веселыми звуками речей и смеха. При нашем входе из-за стола поднялись три прелестныя женщины, которыя приветствовали нас и, взяв за руки, посадили рядом с собой.
Спустя несколько мгновений можно было подумать, что мы весь пир провели здесь с этим обществом, так скоро мы сошлись со всеми гостями и так непринужденно примешивали свои голоса и смех к общему шуму. Не знаю, было-ли тому причиной душистое вино, выпитое мной, или волшебное прикосновение хорошенькой ручки, которая часто опускалась на мою, лежавшую на вышитой скатерти, руку, но только в голове у меня стало как-то странно легко; я свободно говорил о таких вещах, о которых до настоящаго времени не имел ни малейшаго представления, и смеялся от души таким речам, которыя за час до того показались-бы мне скучными, так как смысл их был-бы мне непонятен. Сидевшая рядом со мной женщина положила свою руку в мою, и, повернувшись к ней, чтобы взглянуть на нее, я заметил, что она прильнула ко мне. Лицо ея, сиявшее красотой и молодостью и пышный наряд смутили меня, и я почувствовал себя мальчиком перед ней. Она казалась очень юной, моложе меня; но эта девочка по годам была женщиной по неотразимой силе чар, так она была красива и мила. Я глядел в ея чудныя очи, и мне чудилось, будто я давно и хорошо знаю ее, что чары ея мне знакомы и вследствие этого еще неотразимее. Сначала я плохо понимал смысл ея речей, в корыя на самом деле не вслушивался; но затем, по мере того, как я уделял им все больше внимания, оне стали мне ясны. Она говорила о своей тоске по мне в мое отсутствие, о своей любви ко мне и о том, как устала она от всех других людей и от всего земного.
— До твоего появления в этой палате, она казалась мрачной и безмолвной — рассказывала она. — На пиру не было веселья для меня, и смех пирующих, достигая моего слуха, превращался в рыдания удрученных горем людей. Мне-ли, молодой, сильной, с сердцем, охваченным любовью, предаваться унынию? Нет, нет, не мне! Ах, супруг, возлюбленный, не покидай меня вторично! Останься со мной! Страсть моя придаст тебе силы, чтобы свершить назначенное тебе судьбой дело!
При этих словах, я внезапно вскочил с сидения, крепко стиснув ея руку в своих.
— Ты права! — воскликнул я. — Напрасно я до сих пор пренебрегал тем, чем жизнь красна! Признаюсь, что твоя красота, а ведь она принадлежит мне, — совершенно изгладилась из моей памяти. Но теперь, когда мои глаза снова увидели тебя, я не поминаю, как мог находить красоту в чем-нибудь другом, земном или небесном!
В это время, среди пораженных моими словами гостей, произошло смятение; они повскакали из-за стола и с поразившей меня поспешностью выбежали из палаты все, за исключением обоих молодых жрецов, глаза которых обратились ко мне; они показались мне сериозными и расстроенными и медленно поднимались с своих мест.
— Ты что-же это? Не хочешь возвращаться в храм? — обратился ко мне с вопросом Мален.
В ответ я сделал нетерпеливое движение.
— Или ты забыл — продолжал он, — что мы имели в виду лишь оставаться наблюдателями среди безумств городской жизни, но отнюдь не делаться участниками их, ибо мы хотели только узнать, из какой глины люди вылеплены. Ты знаешь, что посвященные жрецы храма обязаны хранить чистоту телесную, а тем более ты, пророк храма. Даже я, простой послушник, не смею отдаться горячей жажде свободы и наслаждений, обуревающей мою душу. О, быть свободным, жить в городе, познать смысл жизни!.. А я не смею так поступить, потому что в таком случае мне уже не было-бы места ни в храме, ни в миру; я стал-бы ничем, даже меньше. Что-же сказать тогда про тебя, пророка? Что мы теперь скажем о тебе Агмахду?
Я промолчал; но сидевшая около меня женщина поднялась с места и подошла к Малену. Сняв ожерелье со своей шеи, она передала его ему, говоря:
— Отдай это Агмахду, и тогда он больше ни о чем спрашивать не станет.
С этого момента в моей жизни настает период, в переживаниях котораго я не могу отдать себе такого точнаго отчета, как в событиях более ранних дней моей жизни. Воспоминания об этом времени — смутны как-бы затушеваны однородностью испытанных мной ощущений, собственно говоря, они сливаются в одно общее воспоминание. Каждый день я пил из чаши наслаждения и не мог достаточно налюбоваться своей красавицей подругой, которая, казалось, с каждым часом все хорошела. Она водила меня по палатам нашего дворца, бывшия одна другой краше, так что я не успевал еще вполне насладиться красотами одной, как уже хотелось в другую, еще великолепнее; мы бродили с ней по чудным садам, в которых произрастали роскошные благоухающие цветы, каких я еще нигде не встречал. За садами тянулись луга с низкой, нежной травкой, испещренные дикими цветами, а из воды реки, протекавшей посреди полей, поднимались водяныя лилии. По вечерам к ней собирались городския девушки; одне приходили, чтобы запастись водой; другия — чтобы выкупаться, и затем сидеть на берегу, оглашая ночной воздух болтовней, смехом и пением. Их красивая внешность и мелодичные голоса придавали двойную прелесть этим тихим, чудным вечерам, озаренным ярко горевшими звездами, и я подолгу, часто до утренней зари, засиживался с ними, разделяя их забавы, нашептывая слова любви самым красивым. А когда оне с пением покидали нас и голоса их постепенно замирали вдали, она, красавица из красавиц, шла со мной обратно в наш чертог, где мы были так счастливы в своем уединении, хотя и жили среди шумнаго города… Сколько времени прошло таким образом, сказать не могу…
Однажды я лежал у себя в комнате; моя подруга тихо напевала чудныя песни, положив голову на мою руку, как вдруг песнь замерла у нея на устах, и сама она, вся бледная, притихла. Среди внезапно наступившей тишины, я расслышал негромкий шум от медленно поднимавшихся по лестнице вкрадчивых шагов, еще мгновение и дверь распахнулась: высший жрец Агмахд, как вкопанный, остановился у входа в покой. В течение одной минуты он в упор глядел на меня своими грозными, с холодным блеском драгоценных камней, очами; затем на его устах появилась улыбка, при виде которой я весь затрепетал, охваченный страхом, и он произнес: — пойдем!
Я без малейшаго колебания встал, зная хорошо, что должен повиноваться, и пошел к нему, не оглядываясь. Вдруг мне послышалось сдержанное рыдание, и я уловил звук, произведенный каким-то быстрым движением. Я обернулся: красавица исчезла. Куда? Может быть, при этом неожиданном появлении она укрылась в свою комнату? Но я уже не мог ни убедиться в этом, ни утешить ее, так как идти за жрецом представлялось мне роковой необходимостью: сегодня яснее, чем когда-либо я чувствовал в нем своего господина. Дойдя до двери, я вдруг заметил лежавшую поперек порога змею, которая при моем приближении вытянула голову; я отскочил назад с криком отвращения и страха. Агмахд усмехнулся.
— Не бойся — насмешливо произнес он, — это любимица твоей Царицы, и она уж, конечно, не причинит вреда избранному служителю ея. Пойдем!
При этом вторичном приказании, я почувствовал, что волей-неволей должен следовать за ним; устремив глаза в противоположную сторону, я прошел мимо змеи, которая злобно зашипела, и пошел вслед за Агмахдом через сад и лежавшие за ними луга, к черневшей реке. Вечер уж наступил, и на небе ярко горели звезды, а на берегу священной реки группами сидели девушки, очи которых в блеске не уступали звездам; на этот раз, вопреки своему обыкновению, оне не пели песен. На реке тихо покачивалась лодка с сидевшими в ней двумя гребцами, в которых я узнал молодых жрецов, приходивших тогда со мной в город; они сидели с опущенными глазами, которых не подняли даже при моем приближении. Проходя мимо девушек, я понял, что в обоих послушниках оне кризнали старых знакомых и веселых сотоварищей, и онемели от удивления, увидев их в таком одеянии, наблюдая с любопыством их изменившияся манеры.
Агмахд сел в лодку, я последовал за ним, послушники налегли на весла, и мы медленно направились к храму, из котораго, как я знал, хотя и никогда сам не видал его — был выход на реку. Тут я припомнил, что слышал, когда был с матерью в городе, будто раньше часто пользовались этим входом, но что за последнее время он открывался лишь при особенных торжествах, так что я несколько изумился, видя, что мы направлялись к нему. Мое удивление возросло, когда я заметил, что принадлежавшая храму часть реки кишела убранными цветами лодками, в которых сидели, опустивши глаза, жрецы в белых одеждах. Скоро я понял, что наступил большой праздникь.
Этот храм! Мне казалось что столетие протекло сь тех пор, как я жил в нем, да и сам Агмахд казался мне странным и совсем чуждым. Уж не стал-ли я гораздо старше сам? Я не мог бы ответить на этот вопрос: ни зеркало не было под рукой, чтобы взглянуть мне на себя, ни друга я не встречал, котораго мог бы спросить об этом. Одно мне было ясно: в сравнении с юношей, который бежал тогда из садов храма, гонимый жаждой приключений, я теперь был мужчиной; но, вместе с тем, я с горечью сознавал, что перешел в зрелый возраст не в славе расцвета духовных и умственных сил, а в позоре нравственнаго падения и тяжкого рабства. И при вступлении в храм меня охватило чувство глубокой, безпросветной тоски…
Лодка наша причалила к широким ступеням из белаго мрамора, высеченным в самом здании храма, так что кровля его приходилась и над ними. Я никогда не думал, чтобы великая река протекала в таком близком соседстве с нами. Поднявшись на последнюю ступень, Агмахд открыл дверь, и мы очутились перед самым входом в Святая Святых. Большой коридор слабо освещался немногими факелами, которые держали в руках безмолвно стоявшие жрецы. Там, на реке, было светло от звезд, здесь-же стояла темная ночь. По знаку данному Агмахдом, факелы были потушены; однако, при этом не весь свет пропал: вокруг двери святилища виднелось то странное сияние, которое когда-то нагоняло такой ужас на меня Теперь уж оно больше не пугало меня, и я знал, что мне полагалось делать при его появлении, а поэтому и тут, без робости и колебаний, пошел вперед, открыл дверь и вошел в капище.
Внутри его стояла темная богиня: глаза ея смотрели холодно и зловеще; одежда на ней сверкала и искрилась. При виде меня она усмехнулась и, протянув руку, опустила ее на мою; рука ея была так холодна, что я невольно вздрогнул от этого прикосновения. — Скажи Агмахду — сказала она, — что я иду и буду с тобой на судне, он пусть станет посреди его, рядом с нами, тогда как остальные мои верные рабы должны окружить нас кольцом; и если только все будет сделано согласно моим предписаниям, я сотворю чудо на глазах у жрецов и всего народа. А сделаю я это потому, что довольна своими рабами и хочу доставить им богатств и могущества. — Когда я повторил до конца слова ея, из мрака раздался голос Агмахда: — Добро пожаловать, Царица! Приказания Царицы будут исполнены. — И через мгновение факелы снова запылали. Теперь я заметил, что их было десять, по числу державших их десяти высших жрецов, среди которых находился и Каменбака; на всех них, как и на Агмахде, были белыя, богато расшитыя золотом одежды. Лицо Каменбаки меня поразило: оно напоминало лицо исступленнаго.
Агмахд отворил дверь, и мы вышли на мраморную лестницу, ведшей к священной реки, у подножия которой стояла теперь другая лодка. То было больших размеров судно, на просторной палубе котораго кольцом стояли сосуды с благовонными курениями; внутри кольца этого был проведен малиноваго цвета круг, с которым переплетались линии какой-то непонятной мне фигуры; вдоль бортов судна, под этой высоко расположенной палубой, находились гребцы, — тоже одетые в белое жрецы, — которые, в ожидании сигнала к отплытию, сидели с опущенными глазами, молча и не шевелясь; все судно, на носу и корме котораго висело по большому зажженному светильнику, было увешано гирляндами цветов, так густо переплетенных между собою, что гирлянды эти казались толстыми канатами.
Агмахд взошел на палубу судна и занял место почти в центре малиноваго круга, я поместился рядом с ним, а между нами, одному лишь мне видное, встало грозное видение, распространявшее вокруг себя свет, подобный тому, который освещал святилище, хотя и не столь яркий. Вслед за нами вступили на судно и расположились по окружности малиноваго круга прочие десять высших жрецов, совершенно отрезав нас, таким образом, от всех остальных жрецов, бывших на судне. Когда мы стали медленно удаляться от мраморной лестницы, я увидел впереди и позади нас множество украшенных цветами и фонарями лодок, в которых сидели жрецы в белых одеяниях; вся эта величественная процессия в глубоком молчании потянулась по широкой глади священной реки, направляясь к городу.
Едва мы выступили из пределов владений храма, как откуда-то поднялся и широкой волной разлился в ночном воздухе неясный, но громкий гул, такой протяжный и могучий, что я вздрогнул от изумления и неожиданности, хотя никого другого он не смутил. Мало-по-малу мои глаза привыкли к темноте и вскоре, при свете звезд, я увидел, что оба берега реки были заняты волновавшейся и двигавшейся толпой зрителей, многотысячное сборище теснилось к краю воды и покрыло все прилегавшие к реке поля, по крайней мере, на сколько хватал глаз; и тут только понял я, что значил слышанный мной гул голосов, я принимал участие в каком-то великом торжестве, о котором до сих пор ничего не знал. Сначала я удивился, но вскоре припомнил, что уже раньше слышал о нем, хотя и не обратил внимания на это сообщение, весь отдавшись окружавшим меня удовольствиям. Если-бы я остался в городе до начала его, очень возможно, что я присоединился-бы к народу; а теперь я был отделен не только от него, но, как мне казалось, и от всего человеческого. Я стоял безмолвно и неподвижно, как сам Агмахд, в то время, как душу мою терзало какое то невыразимое, безпредельное отчаяние, и я не изнемогал под тяжестью предчувствия чего-то ужаснаго, что должно было произойти.
Суда плавно скользили вниз по реке среди глубокого молчания, которое было прервано жрецами-гребцами, затянувшими гимн, и из всех лодок поднялись и разлились в прозрачном воздухе мощныя волны мелодичнаго напева; среди стоявших по берегам зрителей произошло сильное движение; несмотря на темноту я увидел, что все опустились на колени: верующие молча поклонялись своей богине, благоговейно внимая голосам ея служителей, раздававшимся в вечерней прохладе.
Пение замерло и снова воцарилась тишина, в течение нескольких минут никем не нарушавшаяся, ни жрецами, ни народом, который продолжал стоять на коленях, молча и не шевелясь. Но вот опять полились гармоничные переливы полнаго восторга и торжества гимна; толпа заколыхалась, разом распростерлась на земле, и до меня донесся глубокий вздох умиления, вырвавшийся из тысячи сердец… А жрецы могучими голосами громко и радостно пели: Богиня с нами!. Она среди нас!.. Падайте ниц перед ней, о люди, и поклоняйтесь ей!..
В это время стоявшая между мной и Агхмахдом женщина обратилась ко мне и сказала, улыбаясь:
— Я требую от тебя теперь услуги, избранный раб мой, за которую я уже заранее заплатила тебе, дабы ты не колебался; не бойся, я тебя еще вознагражу за нее, и на этот раз — двойне… Дай мне руки, приложись устами к моему лбу, и какую бы слабость ты не ощутил, какая дрожь не охватила-бы тебя, не бойся, не шевелись и не кричи. Сейчас твоя жизнь станет моей: я извлеку ее из тебя. Но, не страшись: я верну ее тебе обратно. Разве она не драгоценна?
Меня обял неописуемый ужас, и все-таки я повиновался ей, не колеблясь. Да и как бы я мог противиться ея воле, сознавая себя ея рабом? Своими холодными руками она стиснула мои, и мне сразу показалось, что эти обычно мягкия руки превратились в крепко и неумолимо державшие меня клещи. Доведенный до полнаго отчаяния сознанием своей безпомощности, я приблизился к ней вплотную, несмотря на страшный блеск ея хищных глаз; я уж давно потерял надежду на чью-либо помощь, а в эту минуту меня охватила страшная жажда смерти, которая одна, как я думал, могла освободить меня от ига этого ненавистнаго рабства, и я жадно прильнул устами к ея холодному лбу. Перед этим я чувствовал себя вялым, отяжелевшим; дым, подымавшийся от светильников с благовонными маслами и от сосудов с одуряющими курениями, погрузил мой мозг в какую-то странную сонливость. Теперь-же, едва я коснулся устами ея чела, сразу опалившаго их, не знаю чеме — холодом или зноем, — как меня всего мгновенно пронизало каким-то острым чувством исступленной радости, почти безумнаго восторга и какой-то крылатой легкости. Я не узнавал себя; во мне разлилось какое-то бурное море неизведанных мной доселе чувств, которыя сразу овладели мной всецело, хотя — как я это ясно сознавал — они и не были моими чувствами. Их волна неудержимо пробежала во мне и своим стремительным напором, казалось, совершенно и навсегда смыла мою индивидуальность; при этом я не только не лишился сознания, но, наоборот, почувствовал, что оно стало острее, шире и глубже. Затем произошло что-то странное, и я моментально забыл о своей утерянной индивидуальности, и почувствовал, что живу в мозгу, в сердце, в самых сокровенных тайниках сущности того порождения тьмы, которое всецело овладело мной. Вдруг дикий, мгновенно оборвавшийся крик исступленнаго восторга, пронесся над пораженной чудом многотысячной толпой: она увидела свою богиню…
В эту минуту я случайно опустил глаза и увидел у своих ног распростертое и, повидимому, мертвое тело молодого жреца, облеченнаго в белое, шитое золотом, одеяние. В порыве охватившаго меня радостнаго сознания своей мощи, я лишь мельком задал себе вопрос: — Что это он, умер? И тотчас забыл о нем.
Я ясно различала громадное сборище народа, толпившагося на обеих берегах реки, так как на него падал невидимый для людей свет. То не было сияние звезд, освещавшее ночь, то не был свет, падавший с неба, но блеск, сверкавший в моих очах, при котором я не тела их видела, но их сердца, их самих и безошибочно узнавала своих преданных поклонников. Одного беглаго взгляда, брошеннаго на собравшияся здесь толпы людей, было для меня достаточно, чтобы убедиться в том, что почти все они готовы были служить мне. Да, у меня было доблестное воинство, готовое слепо повиноваться мне, если не по чувству долга, то по влечению похоти.
Я видела, что каждое сердце чего нибудь алчет, и знала, как и чем утолить его голод.
В течение долгаго мгновения я стояла неподвижно под устремленными на меня взорами, после чего отдала приказание направить судно к берегу, чтобы мне можно было на время покинуть своих любимых рабов. Тусклыя человеческия очи успели наглядеться на меня, и теперь я решила смешаться с толпой, чтобы коснуться тех, кого изберу, и дать им услышать свой голос. Пылкая жизнь молодого жреца была достаточно сильна, чтобы в течение некотораго времени питать физический светильник моего могущества, если я только не использую ея слишком быстро.
Я спустилась на берег и смешалась с толпой людей каждому нашептывая на ухо тайное желание его сердца и указывая способ добиться осуществления втайне лелеемой мечты. Не было ни одного мужчины, ни одной женщины, которые не таили бы в глубине сердца такого гнуснаго желания, что не решилась бы от стыда признаться в нем даже духовнику. Но я извлекала его из тайников души, и оно переставало казаться чем-то постыдным; мало того, я показывала какого ничтожнаго напряжения воли, какой ничтожной ступени знания было довольно, чтобы сделать первый шаг на пути самоуслаждения. Я проходила там и сям, по густым рядам народа, оставляя везде за собой обезумевшую от похотей толпу, которая, не будучи больше в состоянии сдержать бешенаго порыва страсти, вызваннаго моим присутствием, разразилась дикой песнью, от которой во мне закипела кровь.
Разве я уж раньше не слыхала, как под другими небесами ту же песнь пели другие голоса? Не возносилась ли она ко мне от иных, давно исчезнувших народов? Не слагалась ли она в честь меня на многих, теперь забытых языках? И не предстоит-ли мне еще и еще услышать ее в грядущие века от новых, еще не родившихся рас, места поселений которых пока даже не созданы? Она для меня — источник жизни, пропетая без слов в отдельном сердце; она — вопль невысказанной страсти, скрытое безумие „я“; вырвавшаяся из груди многотысячной толпы, она — крик поклонников наслаждения, исступленная речь открытой оргии, потому что стыд пропал, и таиться больше нечего!..
Достигши своей цели, — бросивши в толпу искру, которая превратилась в пламя, подобно лесному пожару, охватившее ее всю, — я повернулась назад и направилась к тому месту, куда причалило священное судно. Мои избранники, высшие жрецы храма, все еще стояли неподвижно в ожидании моего возвращения. О, как они были велики в своих страстях, эти цари похоти, князья по желаниям!..
А здесь-ли еще молодой жрец? Все ли еще выглядит трупом? Да, он все еще лежал недвижим, смертельно бледный, посредине круга, образованнаго десятью жрецами, распростертый у ног Агмахда, который стоял около него.
Едва пришла мне на ум мысль о Сенсе, как мне показалось, что я в силу какого-то таинственнаго процесса отрываюсь от бушевавшаго моря страстей, которое перед этим захлестнуло меня и унесло на своих волнах. Снова почувствовал я себя самим собой — Сенсой — понял, что я — не богиня, а был лишь поглощен, всосан, так сказать, ея всеохватывающей личностью, но что теперь мы — вновь с ней разединены.
Но я не вернулся к бледному образу, безжизненно лежавшему на палубе священнаго судна, а перенесся в храм и очутился во мраке; и тут я понял, что я — в Святая Святых.
Вдруг в окружавшей меня тьме забрезжил свет. Я насторожился; свет все разгорался, и я увидел, что внутренняя пещера вдруг ярко осветилась сиянием, среди котораго стояла во весь рост Царица Лотоса.
Я остановился у входа в пещеру, в поле зрения богини, в ея непосредственном соседстве. Я сделал попытку, чтобы убежать… попробовал отвернуться… но не мог… и задрожал так, как никогда в жизни ни от чего не дрожал, даже от страха или ужаса. Она стояла неподвижно, не сводя с меня очей, горевших сильным гневом. Та, которая была когда-то нежным другом для меня, которая ласкала меня, как любящая, кроткая мать, явилась теперь во всем своем величии передо мной, и я сознавал, что прогневал божество, самаго грознаго из всех известных людям богов.
— Для этого-ли ты был рожден на свет, о Сенса, любимец богов? Разве ради этого были открыты очи твои, а чувства сделаны доступны высшему восприятию? Теперь ты знаешь, что не ради этого, потому что эти ясновидящие глаза и тонкия чувства послужили, наконец, и тебе самому, своему владыке, показав тебе кому и чему ты до сих пор служил. Что-же, ты и после этого намерен ей дальше служить? Теперь ты — мужчина: можешь выбирать сознательно. Или ты так низко пал, что хочешь на век остаться ея рабом? В таком случае — иди! Я явилась сюда, чтобы очистить свое святилище, потому что не допущу дальнейшаго осквернения его. Пусть оно стоит безгласное, и пусть люди забудут о том, что есть боги! Но я не могу допустить, чтобы искушала их тьма и обманывали лживыя уста. Иди! Святилище мое онемело, и голос его замер; я замкну дверь его, и никто уже не вступит в него! Я буду скрываться здесь, в одиночестве и молчании, да безгласной проживу века, и люди скажут, что я умерла. Пусть так! Но пройдут века, настанут другия времена, сыны мои снова восстанут, и тьма рассеется! Иди! Ты выбрал! Спускайся все ниже и ниже! Ты лишился своего высокого звания! Оставь меня! Не нарушай молчания святыни!
Она подняла руку таким повелительным царственным жестом, приглашая меня оставить ее, что я не мог ослушаться; удрученный, с низко опущенной головой, я повернулся и медленными шагами направился к наружной двери святилища; но ни открыть ея, ни уйти из капища, ни даже двинуться с места я не мог: тоска отчаяния сжала мне сердце и приковала ноги мои к полу. Я опустился на колени, и из моей груди вырвался вопль: — Мать! Царица и мать!
Прошло несколько мгновений в благоговейном молчании, в течение которых я все чего-то ждал, терзаемый душевным голодом и отчаянием.
Среди наступившей тишины воспоминания прошлаго выступали из окружавшаго меня мрака и страшной вереницей проходили передо мной. Я видел себя глашатаем и оракулом того порождения тьмы, черную душу котораго я теперь так хорошо знал; видел себя слепо исполнявшим свои гнусныя обязанности, не разбираясь в их значении, помышлял лишь о предстоявших удовольствиях, служивших для меня приманкой и наградой; видел себя добровольно отдававшим душу и ум на поругание, мирившимся с оцепенением, в которое их сознательно повергали жрецы, как пьяница мирится с похмельем; и в этих воспоминаниях неизменно переплетались между собою постыдное дело и чувственныя наслаждения. И прошлое это показалось мне таким грозным и живучим в своей яркости, обвинения его были так ужасны, что я вторично воззвал из мрака: — Мать! Спаси меня!
В тоже мгновение я почувствовал, как богиня коснулась моего лица и руки, а в ушах и сердце у меня прозвучали слова: — Ты спасен! Будь силен!
И свет озарил мои глаза. Но я ничего не видел: потоки слез смывали с них последние следы страшных картин, прошедших перед ними…
Я был вне святилища и чувствовал на лице нежное прикосновение воздуха; открыв глаза, я увидел над собой далекое небо с ярко сиявшими в его глубине звездами; я лежал распростертый на палубе с ощущением какой-то странной разбитости и усталости во всем теле. Когда я проснулся, меня поразил стоявший в воздухе гул от криков и песен тысячеголосной толпы. Что бы это значило?
Я слегка приподнялся и осмотрелся. Я лежал посреди малиноваго круга, окруженный десятью высшими жрецами. Агмахд стоял рядом со мной и внимательно следил за мной глазами. Мой взгляд остановился на нем и я уж не мог оторвать от него глаз. Неужели я когда нибудь мог бояться его, этого безжалостнаго, бессердечнаго, бездушнаго подобия человека? И я боялся его, этого безчеловечнаго создания? Да, но теперь он больше не был мне страшен! Я снова обвел глазами окружавших меня кольцом жрецов, вглядываясь в их сосредоточенныя, полныя гордаго самомнения лица; и я видел, как в сердце каждаго из них глубоко притаилась змея похоти, непрерывно жалившая их, видел неутолимую жажду наслаждений, терзавшую их. Нет, робеть перед этими людьми я уж больше не мог: небесный свет придал мне мужества. Я встал на ноги и увидел громадное стечение народа, теснившагося на обоих берегах реки, под ясным звездным небом. Теперь я понял откуда шли поразившие мой слух крики: было ясно, что людей охватило безумие; кто опьянел от любви, кто — от вина, кто — был в полном исступлении…
Множество небольших лодок покрыли реку, теснясь вокруг храмовых суден, подплывая к ним с дарами для богини, которую ея поклонники в эту ночь видели, слышали, осязали.
Священное судно, на котором я находился, глубже погружалось в воду под тяжестью приношений, которыя люди, приподнимаясь в лодках и на плотах, стоявших бок о бок с ним, бросали на его палубу, тут были деньги, золотые и серебряные сосуды, украшенные ярко сверкавшими драгоценными камнями, богатые уборы, дорогия ткани… Агмахд, смотревший на быстро разроставшияся горы богатств, презрительно улыбался: конечно, они могли быть полезны храму, но для себя лично он не таких сокровищ жаждал и не для достижения этого трудился…
Вдруг, душа во мне проснулась и затрепетала; я почувствовал, что не могу оставаться дольше безучастным и безгласным свидетелем происходившаго вокруг меня. Знаком я дал понять народу, что хочу говорить; шум начал стихать, мало-по-малу тишина распространилась на всю толпу и я заговорил громким голосом:
— Выслушайте меня, поклонники богини! Знаете-ли вы, какому божеству служите? Вслушайтесь в речи, которыя она только-что нашептывала вам на ухо и судите сами! Взгляните в свои сердца и если она иссушила их жгучим пламенем страстей, то знайте, что она — не истинная богиня! Ибо нет истины вне мудрости. Внемлите, я возвещу вам слова, провозглашенныя в Святая Святых, духом света, нашей истинной Царицей — Матерью. Знайте, что лишь в добродетельной жизни, в чистых помыслах и праведных делах обретете вы душевный мир. Оглянитесь вокруг себя: разве разыгравшаяся здесь оргия — подходящая обстановка для богини Истины? И разве вы достойные поклонники ея, вы, под открытым небом опьяневшие от вина и страсти? Вам-ли с наглыми речами и нечестивыми песнями на устах, с сердцами, омраченными гнусными помыслами, уже готовыми облечься в постыдныя дела, называть себя служителями духа света и непорочности? Нет и нет! Тысячу раз нет!.. Преклоните слух к моим словам: Царица мудрости осеняет вас крыльями своей безграничной и всепрощающей любви. Падите на колени, прострите руки к небу, обратитесь с горячей мольбой к ея вечно благотворной силе, да сжалится она над вашей духовной безпомощностью и да поможет вам сделать новое усилие, чтобы вступить на стезю добра!
Слушайте: я только что зрел ее во всем блеске ея славы и знаю, что она продолжает любить вас, не смотря на тяжкия оскорбления, которыя вы не переставали наносить ей. Я буду молиться вместе с вами; повторяйте-же за мной слова молитвы, и она услышит вас!..
Потрясенный и голосом моим, и речью народ густыми рядами упал на колени; но в то-же мгновение, жрецы поспешили заглушить мой голос: несколько сот голосов запели новый гимн под громкий аккомпанимент храмового оркестра. Опьяненные музыкой зрители с горячим благоговением присоединились к ним, и могучия волны величественных звуков торжественно понеслись к небу. Острое, одурманивающее благоухание курений защекотало мне ноздри; я с отвращением отвернулся; но уж было поздно: я почувствовал, что голова у меня затуманилась, а мозг замирал и отказывался мне служить…
— Он в исступлении, — проговорил Каменбака.
— Он сошел с ума.
Эти последния слова были произнесены голосом, в котором слышалось такое леденящее бешенство, что я едва узнал его, хотя и сознавал, что то говорил Агмахд.
Я сделал усилие, чтобы ответить ему; во мне проснулось какое-то странное мужество, и что-бы я ни делал, я не ощущал ни малейшаго страха; но одуряющия свойства душистых курений произвели свое действие: голова моя отяжелела, сон сковал мне язык, и через несколько мгновений я уже спал.
Проснулся я в храме, в своей прежней комнате, в той самой, где я пережил свой первый в жизни страх.
Я чувствовал себя совершенно разбитым, и первое ощущение, испытанное мной по пробуждении, было ощущение невыносимой усталости, от которой ныло все тело. Некоторое время я лежал тихо, удивляясь этому странному недомоганию.
Вдруг события протекшей ночи всплыли в моей памяти и подобно восходящему солнцу озарили мою душу радостным светом: я снова обрел свою Царицу — Мать, взявшую меня вторично под свою защиту! При этой мысли я тут-же забыл и о боли и об утомлении.
Рассвет уже наступил, и сквозь высокия окна слабый, серый свет мягко, словно крадучись, проникал в комнату, которая была так богато украшена роскошными, красиво вышитыми тканями, так завалена причудливыми и изящными вещами, что скорей напоминала княжескую палату, чем жреческую келью. Так что, если-бы не своеобразная ея форма и высокия окна, трудно было-бы узнать в ней комнату, которую, некогда, чтобы доставить мне удовольствие, обратили в цветущий сад. Атмосфера в ней показалась мне душной, тяжелой и меня потянуло наружу, на пропитанный благоухающий прелестью проснувшагося утра воздух. Здесь все меня давило: и искусственныя благоухания, и тяжелыя занавеси, даже самая печать роскоши, лежавшая на всем; там-же, казалось мне, среди природы, я почувствую себя обновленным притоком свежих сил и пробудившейся мошью юности.
Откинув край занавеси, я прошел через соседнюю комнату, оказавшуюся пустой и безмолвной, также как и большой коридор, в который она выходила. Спустившись, не спеша, по нем, я завернул в проход, кончавшийся калиткой в сад, к которой я и направился. Я только что еще тихо приближался к ней, а сквозь железныя решетки уж ясно видел сверкавшую под утренней росой траву. Как чудно хорош был этот сад. Как приятно было-бы выкупаться в прохладных струях пруда лотосов!..
Но на железной калитке был крепкий запор и мне оставалось лишь любоваться сквозь нея травой, цветами и небом, да жадно пить благоухающую свежесть, растилавшагося за ней сада. Вдруг на одной из дорожек сада я заметил Себуа, направлявшагося в мою сторону и шедшаго прямо к калитке, у которой я облокотился; я его окликнул:
— Себуа!
— А ты — здесь, — проворчал он своим грубоватым тоном: — Мужчина остался верен привязанностям ребенка! Но Себуа уж не может быть тебе другом; потерпевши раз неудачу, я не хочу повторять попытки снова. Когда ты был ребенком, я прогневал обоих своих владык и все таки ни для одного из них мне не удалось сохранить тебя. Ну, что-же? Пусть так будет! Но теперь уж стой один!
— Не откроешь-ли мне калитки? — спросил я, не отвечая на его слова.
— Нет! И, вообще, сомнительно, чтобы она когда либо снова открылась для тебя! До и не все-ли равно? Разве ты не любимый жрец храма? Не общий баловень, за которым все ухаживают?
— Нет, ничего этого больше нет! Жрецы говорят, что я сошел с ума… и то же самое придется им сказать и завтра!
Себуа долго и сосредоточенно глядел на меня; наконец, он проговорил тихим голосом, в котором слышались нежность и жалость:
— Убьют они тебя!
Я усмехнулся.
— Не могут они убить меня до тех пор, пока я не передам людям всего, что им скажет Царица, так как я — под ея покровительством. А там, мне — все равно!
Себуа вынул руку из под широких складок своей черной одежды, в которых она скрывалась и протянул ее; он держал в ней бутон лотоса, лажавший, как на ложе, на ярко зеленом листе.
— Возьми — предложил он: — это для тебя: ведь тебе понятен язык, на котором он говорит. Возьми его и да сопутствует тебе благо! Радуйся, ибо ты слышишь и видишь можешь сам учиться и других учить! Я же нем, так как знаю лишь общераспространенный язык; а все же меня сочли достойным служить посредником и вестником, а с меня и этого довольно!
Он удалился, оставив цветок между решетками калитки, куда он его засунул во время нашей беседы. Я осторожно достал его и направился в свою комнату, счастливый и довольный, чувствуя что теперь мне ничего другого не надо.
Вернувшись к себе, я присел на ложе, держа лотос в руке, и задумался. Вот так-же было много лет тому назад, когда я ребенком сидел в этой самой комнате и на том-же ложе, держал лотос в руках и любовался его золотым сердечком; тогда цветок был для меня другом, руководителем, символом связи между мной и невидимой Матерью всякой благодати. Разница была лишь в том, что теперь я хорошо знал цену того, что имел в нем, а тогда этого не было. Неужели и на этот раз его отнимут у меня и при этом так-же легко, как и тогда? Конечно, нет! И это потому, что я разумел его язык, и он отверзал мне очи и снимал печать с моих ушей; а тогда он говорил мне лишь о своей красе…
Вдруг, я поднял голову и увидел вокруг себя людей; они окружили меня, как когда-то жреиы, которых я, сам того не подозревая, учил в храме. Они были одеты в те-же белыя жреческия одежды, как те, которые, преклонив колени, поклонялись мне. Да, только эти мне не поклонялись, а выпрямившись во весь рост, смотрели на меня, сверху вниз, вдумчивыми глазами, полными сострадания и любви.
Одни из них были пожилые люди, величественные и мощные; другие — были молоды и стройны, и лица их сияли тихим светом. Я благоговейно обвел их взглядом и затрепетал от радости и надежды, потому что сразу, без обяснений, понял, что это было за братство: то были мои предшественники, жрецы святилища, пророки, избранные служители Царицы Лотоса, следовавшие один за другим, свято соблюдая в неприкосновенности заветы святилища в течение веков, с того самаго дня, когда оно впервые было высечено в громадной скале, к которой прислонился храм.
— Готов-ли ты учиться? — обратился ко мне один из них и мне почудилось, будто голос его раздавался из мрака давно забытых времен.
— Готов, — ответил я, опускаясь на колени на пол, среди кольца святых мужей, и чувствуя, что в то время, как тело мое склонялось долу, дух мой возносился горе; что я преклонял колени, а окружавшие поднимали меня до себя, ибо отныне, они — были моими друзьями.
— Займи здесь место, — промолвил он, указывая на ложе: — я буду учить тебя.
Я встал и, повернувшись, чтобы идти к нему, увидел, что мы остались вдвоем с говорившим со мной: прочие покинули нас.
Мой собеседник сел рядом со мной, и мы приступили к учению. Он изложил передо мной мудрость былых времен, вечно-живую и вечно-юную, которая стоит незыблемо, когда самая память о расах, к коим принадлежали ея первые последователи, давно исчезла. И под влиянием животворящей силы древней науки и вечной истины, сердце во мне снова помолодело и расцвело.
Весь день просидел наставник в моей комнате, просвещая меня; а уходя, вечером, коснулся моего чела рукой. Только ложась спать, я сообразил, что со вчерашней ночи ничего не ел и никого, кроме своего учителя и его братьев, не видал; и, однако, я не отощал и не устал от учения. Положив цветок около себя, я лег и заснул безмятежным сном.
Проснувшись на другой день, я испуганно вскочил с ложа; мне показалось, будто кто то дотронулся до моего лотоса; но нет, я был один, и цветок был тут в сохранности. На столе, поставленном около тяжелой занавеси, отделявшей мою комнату от соседней, я увидел молоко и печенье. Накануне, я совсем не ел и теперь обрадовался возможности утолить голод. Выпив молоко и сев печенье, что придало мне новыя силы, я было направился к ложу с намерением глубже вникнуть в суть преподаннаго мне накануне учения; я знал, что эти золотыя семена должны со временем принести плод в славе. Но я остановился, как вкопанный, и сердце во мне радостно забилось: я вновь очутился в кругу прекрасных сынов Царицы. Мой вчерашний учитель глядел на меня и молча улыбнулся; ко мне приблизился другой и, взяв меня за руку, подвел к ложу. Я остался с ним один на один.
Один ли? Нет, уж никогда больше не мог я быть одиноким!
Мой новый наставник показал мне душу мою и сердце во всей их неприглядной наготе, не прикряшенной никакой воображаемой святостью; он развернул передо мной мое прошлое, которое могло-бы быть так прекрасно, а оказалось таким нищенски-бедным, отвратительно-грязным. Слушая его, я видел, что истекшую до настоящаго времени жизнь, я прожил, не выходя из какого-то полубессознательнаго состояния; теперь-же, когда я под его руководством как бы снова проходил жизненный путь, я смотрел на содержание ея прозревшими глазами.
Места, по которым мы проходили, были угрюмы и безрадостны, многия — полны ужаса; и теперь мне было ясно, что я был опутан теми-же чарами, которыми губил других, переводя Каменбаке магическую книгу духа зла, — ибо подобно прочим я жил только желаниями и ради удовлетворения их. Погруженный в наслаждения и радости, опьяненный окружавшей меня красотой, я многаго не знал из того, что сам-же делал.
Оглядываясь на прошлое, я начинал понимать смысл слов, сказанных мне накануне у калитки Себуа, которыя до того оставались мне непонятны. Да, действительно, я был общим любимцем в храме, но не даром: по мере того, как мое погрязшее в наслаждениях тело слабело, мозг подвергавшийся редко прекращавшемуся действию волшебных курений, работал все ленивее, а ум бездействовал, охваченный дремотой пресыщения, связь между началами, входившими в состав моего существа, делалась все слабее, и я становился все более и более послушным орудием в руках моей мрачной наставницы. Пользуясь особенными свойствами, вызванными во мне этим состоянием, она моими, покорными ея воле, устами заявляла о своих желаниях рабам, отдавшим ей все взамен возможности удовлетворять свои похоти, либо требовала от них тех или иных услуг. Благодаря умению читать в мрачных тайниках человеческой души, она видела их желания и голос мой указывал им средство осуществить задуманное…
Я сидел, пораженный, безгласный… А из глубины проснувшейся памяти вставали все новыя воспоминания и, как ночныя видения, медленно беззвучно плыли мимо меня и таяли в воздухе. Я видел себя испуганным, насторожившимся ребенком, котораго развлекали и убаюкивали удовольствиями; видел себя во внутреннем святилище храма безпомощным мальчиком, простым орудием в безпощадных, злоупотреблявших им, руках; дальше, я уж видел себя юношей в первом расцвете молодости и красоты, лежавшим в бессознательном состоянии на палубе священнаго судна, с которой я внезапно вскакивал в приподке непонятнаго исступления и выкрикивал странныя слова; потом я видел себя слабым и бледным, но все еще послушной игрушкой богини и жрецов, хотя душа во мне начинала уже понемногу просыпаться, и между ей и телом завязалась борьба; под конец, я видел, как душа моя совершенно проснулась от давившаго ее кошмара, снова завязала порванныя когда-то сношения со своей Матерью, Царицей света; и теперь уж ничем нельзя было заставить ее замолчать…
Настал вечер и мой учитель покинул меня. За весь день никто другой не приходил ко мне и я не принимал пищи, если не считать утренняго завтрака. Я был потрясен страшными видениями, прошедшиму в течение этого короткого дня передо мной, и, чувствуя сильную слабость, решился отправиться на поиски необходимой мне пищи. Я приподнял тяжелую занавесь, закрывавшую сводчатую дверь, которая вела в соседний большой покой и увидел, что эта массивная дверь, в роде тех, которыя бывают в темницах, была крепко заперта. Тут я понял, что был узником, и кроме того сообразил, что меня лишили пищи, как только решили, что я успел оправиться от слабости и возбуждения. Очевидно, Агмахду стало ясно, что дух во мне пробудился, а потому он и задумал убить его во мне и сохранить для своих корыстных целей одно лишь разбитое тело мое.
Я вернулся в свою комнату и лег спать, приложивши к губам успевший уже завянуть лотос.
Проснувшись, я увидел стоявшаго у моего изголовья жреца и тотчас угадал в нем своего третьяго наставника, так как уж встречал его устремленные на меня глаза, когда он, улыбаясь, стоял в кругу других учителей. Я в радостном волнении вскочил на ноги, чувствуя, что найду в нем опору; а он подошел ко мне и, сев рядом со мной, взял мою руку в свою.
И тут я узнал, что эта улыбка была отражением великого света душевнаго мира: много лет тому назад он пострадал за правду и умер в этой самой комнате. Он меня назвал братом и я вдруг понял, что радости, — розы жизни, — завяли для меня, опали и пропали навсегда; я понял, что отныне мне предстояло жить для одной лишь Истины, при немеркнущем свете непорочнаго духа и что никакое страдание уж не должно было ослабить во мне мужество. Но с тех пор, как рука Учителя коснулась моей, я знал, что никакия муки не были мне страшны, что я смело пойду навстречу страданию и бесстрашно стисну его мощными руками, хотя до того оно наводило на меня безумный страх.
В эту ночь я лег спать в каком-то экстазе; я не могу даже сказать, спал я или бодрствовал. Одно лишь знал: что этот духовный брат, у котораго вырвали физическую жизнь, здесь, в давно прошедшие века, влил огонь своей сильной души в мою, и что я никогда уже не мог лишиться его.
Открывши глаза утром, я увидел свое ложе окруженное Братьями. Взоры всех были устремлены на меня; лица были серьезныя, и ни на одном не играла улыбка; но я чувствовал, как исходя от них и направляясь ко мне, шли волны нежнаго сочувствия, которыя удваивали мою силу. Глядя на них, я понял, что приближался какой-то важный момент, а потому, вставши с ложа, преклонил колени около него. Тогда самый юный и прекрасный из них отделился от круга и подошел ко мне; опустившись на колени рядом со мной, он взял с подушки лежавший на ней лотос, который успел уж совсем поблекнуть, и крепко сжал мои руки с цветком в своих. Оглянувшись, я заметил, что все скрылись, и вопросительно взглянул на своего товарища, который молчал, устремив глаза на меня. Как он был молод и прекрасен! Как чиста была его душа, на которой земля не оставила ни единаго пятна! И я с грустью сознавал, что мне веками жизни и страдания придется смывать со своей души приставшую к ней грязь, пока она вновь не станет белее снега. И я невольно робел перед непорочной чистотой своего товарища.
— Подожди глядеть вверх, — прошептал он.
Вдруг среди царившей в комнате тишины раздался знакомый, мягкий голос и нежно коснулся моего слуха.
— О Сенса, последний из длиннаго ряда пророков, создавших мудрость храма и увенчавших славой величие Египта! Сыны мои, звезды близнецы, загоревшияся на вечернем небе перед наступлением тьмы! Ночь близка, мрак медленно спускается на землю и скоро скроет от нея растилающияся над ней небесныя красоты; и все-же истина останется среди моего народа, погрязших в неведении детей земли. Тебе, моему младшему сыну, предстоит оставить по себе огненный след, совершивши дело, повесть о котором люди с умилением и восторгом будут передавать из рода в род. Будьте тверды, сыны мои, ибо ваше дело — великое дело, и память о вашей жизни, неразрывно связанная с истиной, вздохновлявшей вас на великие подвиги любви, перейдет к другим расам, разойдется по иным частям печальной земли и попадет, наконец, к народу, слышавшему о свете, но никогда не видавшему его. Ты, сын мой, с белоснежной душой, не был в силах один бороться со сгущавшейся уже в твое время тьмой, и погиб ея жертвой. Твой брат в познании сокровенной сущности духа зла почерпнул несокрушимую силу для борьбы с ним; но крылья его запятнаны земной грязью. Поделись-же с ним своей чистотой и верой, необходимыми ему в предстоящей борьбе. А ты, о Сенса, бейся до горького конца за свою Царицу Мать! Обратись к моему народу и изложи перед ним великия истины; скажи ему, что одухотворяющее человека начало, бессмертный источник жизни, счастья и могущества, если только он не утопит его в омуте зла; скажи ему, что свобода и мир — доступны для всякого, кто убьет в себе желание; научи его обращать свои взоры ко мне и у меня, в моей любви, искать покой и мир; укажи ему на лотос, цветущий в каждом человеческом существе и широко раскрывающий свои лепестки для горячаго света, если только корни его не будут отравлены; убеждай его жить в невинности и стремиться к истине; и тогда я спущусь к нему и останусь среди него, чтобы указывать путь к чертогу вечнаго упокоения, где всенемеркнущая краса и неизмеиное блаженство. Скажи людям, что я — Мать их и люблю своих детей, что я хотела-бы прийти к ним и, поселившись в их жилищах, дать им то довольство всем, которое — важнее всякого материальнаго благосостояния, даже для их домашняго очага. Пусть голос твой прозвучит над родной страной, как призыв громко поющей трубы, смысла котораго нельзя не понять. Спаси тех, кто готов внимать моему призыву, и пусть храм мой еще раз будет вестником духа истины. Хотя ему и суждено пасть, но да не рушится он в нечестии, и если Египет и должен погибнуть, то все-же я не дам ему пасть в неведении: он услышит голос, котораго никогда не забудет, и речи, которыя составят сокровенное наследие грядущих веков. Настанет время, когда и этот голос, и эти речи снова раздадутся, но уже под другими небесами, возвещая новую зарю, готовую загореться над землей, после долгаго мрака безпросветной ночи. Итак, самый юный из моих сынов, в одно и то-же время и мощный и бессильный, борьба скоро настанет: приготовься к ней и не отступай! У тебя одна обязанность, и это — учить людей. Не опасайся того, чтобы словам твоим не хватило мудрости, ибо я, сама Мудрость, буду стоять при тебе и говорить твоими устами! Подними глаза, сын мой, и черпай силы из источника всех сил!
Повинуясь ея приказанию, я почувствовал сильное пожатие руки моего брата−жреца, стоявшаго на коленях рядом со мной, и понял, что он хотел поддержать меня и удвоить мое мужество, чтобы я мог взглянуть на неизреченную славу, стоявшей передо мной богини Света и Истины.
Да, она стояла здесь, перед нами, и я смотрел на нее, как цветок глядит на источник своей жизни — солнце, и видел ее без покрывала и убора, и красавица богиня, осушавшая когда-то мои детския слезы, пропала у меня из глаз, слившись с Богом, присутствие котораго зажгло мою душу огнем… Мне показалось, что я умер… и, однако, я был жив, видел, слышал и разумел…
Пока я взирал на блеск небесной славы, молодой красавец-жрец стоял неподвижно рядом со мной. Затем, он обратился ко мне и сказал:
— Теперь, брат мой, выслушай меня. Есть три вечныя абсолютныя истины, которыя никогда не могут ни исчезнуть, ни погибнуть, хотя бы люди не слышали о них, потому что некому провозглашать их; вот оне:
— Душа человека — бессмертна, а рост и слава ея — безпредельны.
— Животворящее начало, источник жизни, лежит, как в человеке, так и вне его; оно — безначально и безконечно, неумирающее, вечно благое; оно
— недоступно человеческим чувствам, хотя и доступно восприятию стремящагося к единению с ним.
— Каждый человек — сам себе законодатель, устроитель своих судеб, он сам предназначает себе славу и счастье, позор и горе; он же награждает или наказывает себя.
— Эти истины — велики, как само бытие, просты, как ум первобытнаго человека. Насыщай ими голодающия души.
А теперь, — прощай, солнце садится, и они сейчас придут за тобой. Приготовься ко всему!
Он ушел. Но я продолжал лицезреть истину, и свет славы ея не скрылся из моих очей. Жадным взглядом ловил я чудное видение, стараясь удержать его в своей душе…
Меня разбудило чье-то прикосновение; я вскочил, озираясь, и увидел Агмахда, стоявшаго у моего изголовья. При виде его меня мгновенно охватило тревожное чувство: я понял, что час борьбы настал.
Жрец смотрел на меня серьезным, сосредоточенным взглядом, глаза его горели огнем, котораго я раньше никогда еще не видал в них; но лицо его было не так холодно, как обыкновенно.
— Сенса, готов-ли ты? — спросил он тихим, но ясным и режущим, как сталь, голосом. — Наступающая ночь — последняя ночь Великого Праздника. Когда ты был с нами в последний раз, на тебя нашло безумие; и нелепыя измышления твоего расстроеннаго мозга довели тебя до исступления. Сегодня-же я требую от тебя безусловнаго повиновения, какое ты оказывал мне до сих пор; ты нам необходим, так как сегодня должно совершиться великое чудо, и ты должен остаться совершенно пассивным, иначе будешь жестоко страдать. Если же не будешь покорен по старому, то умрешь: так положил совет десяти. Ты слишком глубоко проник в тайны жреческого знания, чтобы мы тебя оставили в живых, если только ты не присоединишься к нам. Предстоящий тебе выбор не представляет затруднений и так, решай скорее!
— Мой выбор — сделан, — ответил я.
Он пристально, внимательно глядел на меня. Я прочел мысли, занимавшия его в эту минуту: он ожидал найти меня истощенным продолжительным постом, измученным полным одиночеством, разбитым душой и телом; а вместо того, он видел меня непреклонным, бодрым, бесстрашным. На самом деле, я чувствовал в своей душе жар небеснаго огня, а за своей спиной — всю силу великого воинства славы.
— Смерть мне — не страшна, — продолжал я: — Я не хочу больше служить орудием в руках горсти честолюбивых людей, ради достижения своих низменных целей губящих царственную религию Египта, единственно великую религию истины. Я понял учение, которое вы преподаете народу, видел чудеса, которыми вы его одурачиваете, и больше я вам не помощник! Я сказал.
Агмахд продолжал стоять неподвижно, не сводя с меня проницательных глаз своих; только лицо его стало еще холоднее, а выражение его — непреклоннее, точно это была из мрамора высеченная статуя, а не человек. Мне пришли на память произнесенныя им в роковую ночь в святилище слова: — Я отрекаюсь от того, что делает меня человеком — и в эту минуту я понял что отречение было, на самом деле, полное. Мне было ясно, что мне не будет пощады, что я имею дело не с человеком, а с безусловно себялюбивой и железной волей, облеченной в человеческую форму.
После небольшой паузы он произнес невозмутимо:
— Пусть будет по твоему. Я передам твой ответ совету Десяти, который и сделает соответствующее постановление; так как твое положение в храме не уступает моему, то ты по праву будешь присутствовать на общем совещании. Это будет борьба между нашими соединенными силами и твоей одинокой силой, между нашей общей волей и твоей обособленной волей. Но предупреждаю тебя: тебя ждут страдания. — Он повернулся и удалился изе моей комнаты тем медленным, величественным шагом, который так очаровывал меня в детстве.
Я не испугался, но почему-то не мог ни думать, ни соображать, а потому, в ожидании грядущих событий, сел на свое ложе; сознавая, что наступает час, когда мне потребуется вся моя духовная мощь и физическия силы, я сидел, не шевелясь и не думая, чтобы не расходовать по пусту накопившуюся во мне за это время энергию.
Вдруг передо мной блеснула яркая звезда, формой своей напоминавшая цветок лотоса. Пораженный этим странным явлением и прельщенный красотой звезды, я вскочил на ноги и бросился к ней; она стала удаляться от меня и вдруг исчезла, словно прошла сквозь дверь, ведшую из моей комнаты в коридор; боясь потерять ее из вида, я побежал вслед за ней и толкнул дверь, которая сейчас-же поддалась и отворилась. Очутившись на воле, я не стал ломать себе головы над вопросом, почему дверь оказалась не на запоре, а пустился вдогонку за звездой, свет которой все разгорался; вместе с этим очертания ея становились все резче, так что я уж различал белые лепестки царственнаго цветка, в золотисто желтом центре котораго сверкал ведший меня свет.
Охваченный каким-то непонятным нетерпением, я быстро спускался по большому, темному проходу, направляясь к центральным храмовым дверям, стоявшим настежь раскрытыми; звезда скользнула через них наружу, я последовал за ней и очутился в аллее из загадочных изваяний.
Я почувствовал внезапно, но ясно, что у наружных ворот храма кто-то стоит и зовет меня к себе, и я побежал по аллее, сам не зная, куда и зачем, но в то-же время отчетливо сознавая, что обязан идти на этот зов.
У больших запертых ворот теснилась громадная толпа народа в ожидании заключительной церемонии Великого праздника, которая должна была иметь место в эту ночь в пределах самого храма. Люди так жались к воротам, что мне казалось, будто я — среди них. Ища глазами приведшую меня сюда звезду, я увидел Царицу Мать, стоявшую рядом со мной с горящим факелом в руке, и понял, что его то пламя я и принял за звезду. Итак, привела меня сюда она, свет жизни. Она улыбнулась и моментально скрылась; я остался один перед столпившимся у ворот народом; я, обладавший безценным сокровищем истиннаго знания, стоял перед погруженным в мрак неведения народом, пришедшим учиться у своих жрецов…
Тут мне вспомнились слова моего брата, вручившаго мне три великия истины, которыя я должен был провозгласить перед миром, и, возвысив голос, я заговорил…
Волнение охватило меня и разлилось безбрежным морем вокруг; слова мои, как могучия волны бушующаго моря, поднимали меня и уносили куда-то в даль и в высь. Я взглянул на затаившую дыхание толпу и при виде горевших восторгом глаз и одухотворенных сознательной мыслью лиц слушателей я понял, что и их подхватил и унес далеко от земли бурный поток вдохновеннаго слова. Казалось, сердце во мне росло и ширилось, охваченное божественным огнем вдохновения, которое заставляло меня делиться с людьми великими истинами, ставшими моими. Затемь, я перешел к тому, как искра, упавшая с факела святости, зажгла мою душу, после чего я твердо решил вступить на путь служения истине и мудрости, отказаться от роскошной жизни жрецов храма и навсегда отречься от всех желаний, кроме тех, которыя имеют отношение к духовной жизни, Я громко призывал тех, кто чувствовал, как загорался в них тот же огонь, сделать первый шаг на пути самоотречения теперь-же, живя в городе или деревне; ибо, говорил я, из того, что люди живут на улице, занимаются куплей и продажей, еще не следует, что они должны поэтому забыть о тлеющей в них божественной искре, или погасить ее. Я горячо убеждал своих слушателей зажечь костер духовнаго подвига и сжечь на нем низменныя страсти и плотския желания, отвращающия их от света истиннаго учения и толпами приводящия их к алтарям Царицы всяческой похоти…
Тут я почувствовал, что больше не могу говорить, и замолк, охваченный ощущением какой-то давящей усталости и полнаго изнеможения; при этом я ясно сознавал около себя чье то враждебное мне присутствие, а через несколько мгновений я уж увидел себя окруженным со всех сторон десятью высшими жрецами, впереди которых стоял Каменбака, устремив на меня горевшие фосфорическим блеском глаза.
Я все понял сразу; стоя среди этого теснаго кольца, я собрал последния силы и крикнул звучным голосом:
— Запомни мои слова, народ Египта! Может быть, никогда уж больше тебе не внимать голосу пророка матери бога истины. Я исполнил поручение, возложенное на меня богиней, источником твоей жизни. Возвращайтесь теперь по своим домам, запишите ея слова на долговечных скрижалях, запечатлейте их на камне, дабы грядущия поколения со временем могли их прочесть; повторяйте их без устали своим детям, чтобы и они знали истину. Идите! Пусть ни один из вас не будет свидетелем богохульства; имеющаго совершиться сегодня ночью в храме! Жрецы оскверняют храм богини непорочности безумствами похоти и растления, предаваясь низменным желаниям, не останавливаясь ни перед чем для удовлетворения их. Ступайте все к себе домой; не преклоняйте слуха ко лживым и богохульным речам жрецов духа тьмы. В сокровенных глубинах каждаго человеческого сердца тихо журчит источник вечной истины; заставьте его бить ключем и припадите к нему!
Тут силы окончательно мне изменили: я ни слова больше не мог произнести, и покорился грозному кольцу жрецов, сомкнувшемуся вокруг меня; чувствуя себя физически разбитым, с опущенной головой, я медленными шагами направился к храму.
Мы в полном молчании поднялись по аллее к центральным дверям храма, где и остановились; Каменбака обернулся назад к аллее и стал прислушиваться к чему-то, глядя по направлению к воротам.
— Народ ропчет, — проговорил он, после небольшой паузы, и мы вступили в большой коридор. Агмахд вышел из боковой двери и остановился перед нами.
— Да, так вот как? — произнес он каким-то странным изменившимся голосом: очевидно, при одном взгляде на остановившуюся перед ним группу он сразу понял, что случилось. — Что же нам теперь делать? — обратился к нему Каменбака: — Ведь, он выдает тайны храма и возбуждает народ против нас.
— Он должен умереть! — ответил Агмахд: — это будет, несомненно, крупная потеря для храма; но он становится слишком опасен для нас. Так-ли я говорю, братья?
Негромкий гул, в котором слышалось одобрение, перешел от уст к устам и показал Агмахду, что все голоса были за него.
— Народ ропчет, — повторил Каменбака с безпокойством. — Иди к нему, — приказал Агмахд — и заяви, что сегодня ночью будет принесена великая жертва богине, которая после этого лично обратится к своим поклонникам, и они услышат ея голос.
Каменбака тотчас отделился от группы и направился к воротам, а златобородый жрец занял его место.
Я стоял молча, неподвижно, смутно сознавая, что участь моя решена, хотя еще не знал, да и не хотел спрашивать об этом, к какому роду смерти меня приговорили. Одно мне было ясно, что ничто не может спасти меня и вырвать из рук высших жрецов: на суд их не было апелляции, а толпа жрецов низших чинов была им рабски покорна, и я, одинокий среди этой тесно сплоченной толпы, был совершенно беззащитен, в полной их власти. И однако, неминуемая смерть не наводила на меня ужаса: я находил, что верные слуги Матери-Царицы обязаны с радостью исполнять всякое желание ея, хотя бы повиновение ея воле вело их к смерти.
Это должно было быть последним доказательством на земле моей преданности ей.
Меня привели в мою комнату и оставили одного. Я был так утомлен, что едва прилег на свое ложе, как тотчас-же заснул крепким, безмятежным сном, никого и ничего не боясь, так как мне казалось, что голова моя покоилась на руке Царицы Лотоса. Но сон мой продолжался не долго, хотя был сладок и настолько глубок, что не допускал сновидений; я был выведен из него внезапно появившимся во мне сознанием, что я — больше не один.
Проснувшись, я мог убедиться в том, что кругом царили мрак и тишина; но пронизавшее мое сознание ощущение было слишком знакомо мне, чтобы я мог ошибиться, и я чувствовал, что был окружен большой толпой. Я лежал не шевелясь, вглядываясь в темноту в ожидании появления света, спрашивая себя, чье присутствие откроется мне тогда. Вскоре я обратил внимание на странное состояние, никогда не испытанное мною раньше и которое я переживал в это время: я не находился в бессознательном состоянии, хотя и лежал неподвижно, скованный не то душевным миром, не то равнодушием ко всему, но чувствовал себя безпомощным, каким-то пустым, точно во мне не осталось ни чувств, ни сознания. Мне захотелось привстать и крикнуть, чтобы принесли света, но не мог ни двинуться, ни издать звука. У меня было такое чувство, точно какая-то грозная воля боролась с моей; мне казалось, что эта мощная сила почти победила меня, хотя я не хотел уступать ей и продолжал сопротивляться, твердо решив, что не дам одолеть себя невидимому врагу, слепым рабом котораго я уже больше не хотел быть. Эта борьба волей за преобладание была такая напряженная, что я, наконец, понял, что ставкой была моя жизнь: не будучи в силах победить, враждебная мне сила хотела меня убить, я это ясно чувствовал. Только кто-же это пытался вырвать душу из моего тела?
Не могу сказать, как долго длилась эта упорная, молчаливая борьба; наконец, около меня блеснул огонь: то зажгли факел, которым сейчас-же зажгли другой, этим третий… и вскоре кругом разлилось целое море света. Я увидел, что нахожусь в большом коридоре, перед дверью святилища; я лежал на том самом ложе, на котором некогда играл в золотой мяч с загадочной девочкой, впервые пробудившей во мне жажду удовольствий, на которое был, вероятно, перенесен сонным. Как и при той церемонии, оно было сплошь усыпано розами, большими, роскошными розами малиноваго и кроваво-краснаго цвета; оне лежали тысячами не только на нем, но и вокруг него, по всему полу, распространяя в воздухе сильный аромат, от котораго мне становилось тяжело. На мне была странная узкая одежда из белаго полотна, вся покрытая какими-то никогда еще невиданными мной иероглифами, которые были вышиты по ней толстым красным шелком. Среди рассыпанных по полу роз, совсем рядом с ложем, был поставлен изящный сосуд, в который с ложа медленно стекала тонкой струйкой алая жидкость. Все это я видел смутно, сквозь дымку, точно у меня за это время сильно ослабело зрение.
Некоторое время я безпечно, хотя и с некоторым любопытством, следил за стекавшей вниз красной жидкостью, как вдруг мне стало ясно, что то была моя кровь, которую я терял вместе с жизнью. При этой мысли я поднял глаза и различил вокруг себя десятерых высших жрецов, стоявших неподвижно с устремленными на меня хищными взорами; по неумолимо жестокому выражению их невозмутимых лиц я угадал, с чьей железной волей я до сих пор боролся; понял, чья соединенная ненависть убивала меня… Я был озадачен. Неужели я, один, без посторонней помощи, мог противостать этой сплоченной толпе, тесно связанной общностью интересов? Как это случилось, я не знал, но что я не был побежден, это я сознавал ясно.
Я сделал усилие и на половину привстал на своем ложе, хотя ослабел от потери крови; затем, я почувствовал, что не могу дольше молчать и, встав на ноги, выпрямился во весь рост. Теперь мне были видны ряды низших жрецов, занимавших весь коридор, а за ними, скучившись у самаго входа в него, народная толпа, которая собралась здесь, чтобы посмотреть на обещанное чудо. Но я был слишком слаб, чтобы обратиться со словом к народу, и через мгновение повалился на свое, покрытое розами, ложе…
Вдруг, среди народа, поднялся глухой ропот, который становился все сильнее и громче; затем послышались крики:
— Это — тот молодой жрец, который учил у ворот! Он — хороший! Не дадим ему умереть! Спасемте его!
Народ видел меня и узнал. Глубокое чувство живой радости широкой волной залило мне сердце.
Под влиянием внезапно охватившаго ее порыва толпа бросилась вперед на низших жрецов, которых оттиснула к ложу, где я лежал. Высшие жрецы не в силах были удержаться вокруг него, так что, когда волна борьбы докатилась до меня, многие из них бросились в пустое пространство, лежавшее между ложем и дверью святилища, опрокинув в общем смятении сосуд с моей кровью, которая пролилась вся. Дверь святилища открылась, и я увидел Агмахда, стоявшаго у порога в полной величия позе и с обычным своим загадочным спокойствием глядевшаго прямо перед собой на растерявшуюся толпу жрецов. Его холодный взгляд заставил всех их опомниться и, пришедши в себя, они попытались удержать напиравший на них народ; десять высших жрецов сплотились и, с трудом достигши моего ложа, образовали вокруг него барьер. Но было поздно: кое-кто из мирян успел дойти до меня, и я слабо улыбался, глядя на добродушныя лица этих простых, безхитростных людей с горячим сочувствием и почтительным благоговением склонившихся надо мной. Вдруг на лицо мое упала слеза, от которой у меня в груди задрожало сердце; чьи-то грубыя руки схватили и стиснули мою уже холодевшую руку… кто-то осыпал ее безумными поцелуями, обливал ее горючими слезами… и это прикосновение волновало мою душу, как никакое другое, никогда не могло этого сделать… Чей-то голос, полный неизбытнаго горя, громко крикнул:
— Сын мой!.. Это сын мой умер!.. Они убили его!.. Кто вернет мне сына моего?..
И мать упала на колени у моего смертнаго ложа. Я собрал последния силы и напряг потухавшее зрение, чтобы в последний раз взглянуть на нее: она постарела, сгорбилась, но лицо ея, носившее отпечаток утомления и глубокого страдания, было попрежнему полно любви и нежности. А позади матери, среди толпы, стояла с нежной улыбкой на устах Царица Лотоса…
Я видел, как мать, лицо которой приняло торжественное выражение, встала и сказала, обращаясь к народу!
— Тело его они убили, но души его убить не могли, потому что она — сильна; и это я прочла в его очах в тот миг, когда смерть смежила их навеки!
До моего замиравшаго слуха донесся глубокий вздох, вырвавшийся из многотысячной груди народа, и я понял, что тело мое умерло не напрасно.
Но душа моя была жива, ибо она была не только сильна, но и неистребима. Наступил конец страданиям, которыя ей пришлось перенести в этой бледной физической оболочке, теперь безжизненно распростертой на усыпанном розами ложе; она вырвалась из этой так крепко и долго державшей ее тюрьмы; да, но лишь для того, чтобы очутиться в другом, красивом и неоскверненном храме.
Громадная толпа, доведенная до бешенства сопротивлением жрецов и моей смертью, грозным натиском опрокинула все, встречавшееся на ея пути, и несколько человек тут же пали жертвами народнаго гнева; первыми были Агмахд и Мален. Великий жрец лежал рядом с моим трупом, на полу, растоптанный разяренной толпой; а еще ближе, прижатый ею-же к ложу, на котором я находился, умирал Мален.
Я парил над всеми в мистическом посмертном сознании души и следил за оскверненными духами погибших жрецов, потемневшими от всяких похотей и низкого честолюбия, которыя раздула в них до степени всепожирающаго огня Царица Вожделения; и я мог видеть, как они попадали в тот роковой круг необходимости, из котораго нет спасения. Внезапный исход души Агмахда из его тела напомнил мне мрачный полет ночной птицы; с такой-же быстротой вырвалась из своей земной тюрьмы душа Малена, того самого молодого жреца, который когда-то привел меня в город. Покорный уставу храма, он соблюдал телесную чистоту, и тело это, прислонившееся к ложу, напоминало сорванный и брошенный цветок и было прекрасно, как лилия, впервые развертывающая свою почку над ясной поверхностью вод; но душа его почернела от неудовлетворенных жгучих желаний.
Я чувствовал, как Царица-Мать нежно, но вместе с тем крепко держит меня, не давая мне вырваться из пределов храма, где разыгрывались ужасныя события.
— Примись снова за свое дело, которое далеко еще не окончено, — сказала она и, указывая на бездыханный труп Малена, продолжала: — Вот — тело, в которое к тебя облеку с тем, чтобы в этом новом одеянии ты мог продолжать дело просвещения моего народа. Оно — безгрешно, непорочно и прекрасно, хотя жившая в нем душа погибла. Теперь ты — моя собственность, которой я распоряжаюсь; а прийти ко мне, значит — вечно жить для истины и познания. Итак, вот твоя новая одежда!
И вдруг, я почувствовал, что я не только силен духом, но еще и полон физической жизни, что утомление мое пропало и заменилось бодростью. Покинув место, где за минуту перед тем тело мое лежало безжизненной формой и стоя под эгидой своей повелительницы, я в ужасе смотрел на происходившее вокруг меня.
— Ступай, Мален, — промолвила она, — пока ты — невредим. Как Сенса, ты будешь жить в сердцах людей, ставши для них символом вечной славы, образом и подобием ея; тебя прославят, как мученика за истину, о котором будут с любовью вспоминать смуглыя дети Хеми, ибо ты умер, служа мне.
Но отныне, переходя из тела в тело, ты не перестанешь служить мне, на протяжении веков, уча среди развалин этого храма; и хотя-бы тысячу раз умер, служа моему делу, все-же наступит время, когда ты оживешь снова, чтобы в святилище Новаго храма, воздвигнутаго на месте настоящаго, возглашать неизменную, вечную истину!
Повинуясь ея воле, я поспешил выбраться незамеченным и благополучно прошел среди бушевавшей толпы, которая опрокидывала статуи в аллее, снимала двери и ворота с петель и ломала их…
Я приуныл душой и жаждал тишины и мира. Обведя взором окрестности, я тоскующими глазами долго смотрел на тихую деревню, где жила мать; но она считала своего сына мертвым и не признала-бы меня под этой новой оболочкой; и я направился к городу, временно покинутому обезумевшим от ярости народом.
Вдруг неистовый, дикий вопль, вырвавшийся разом из тысячи грудей, потряс воздух и заставил меня остановиться. Оглянувшись я увидел, что обманутый своими учителями народ тяжко отомстил за поругание своей святыни: славный, древний храм был осквернен, а его преступные обитатели принесены в жертву Богу мести; и скоро он должен был превратиться в развалины…
Долго блуждал я по опустевшим улицам города, в котором я в прошлом пил из чаши наслаждения а в будущем должен был испытать радости труда. Истина, бывшая столь долго изгнанной из поруганнаго храма, должна была найти себе убежище в сердцах людей и проповедываться на улицах этого города, где голосу моему суждено было раздаваться неустанно. Сколько времени пройдет, прежде чем спадет с моих плеч бремя грехов, и я буду стоять чистый, непорочный, готовый вступить на путь совершенной жизни, ради которой я тружусь?..
И вот с тех пор я живу, непрерывно меняя одну физическую оболочку на другую и, несмотря на это, все время сознавая себя одной непрерывно перевоплощающейся, но единосущной индивидуальностью.
Египет умер, но дух его — жив и мудрость его свято сохранилась в душе тех, кто остался верен его великому и таинственному прошлому и твердо помнит, что именно в век неверия и духовной слепоты покажутся первые признаки грядущей славы. И то, что настанет, будет грандиознее, величественнее и таинственнее того, что прошло. Ибо, по мере того, как человечество в своем непрерывном, хотя и малозаметном, поступательном движении поднимается все выше и выше по спирали эволюции, учителя его черпают свои знания из более и более чистых источников и соприкасаются все ближе и ближе с Мировой Душой…
Время настало, и клич облекшейся в слова Истины пронесся над миром! Проснитесь, угрюмыя души, прильнувшия к земле и живущия с устремленными долу очами! Имейте и очи и сердца горе и да осветит их небесное сияние! Самое пылкое человеческое воображение не в силах нарисовать себе картину того сокровеннаго мира, который Жизнь таит в себе. Проникайте смело в ея тайны!..
В сокровенной глубине души каждаго человека тлеется искра божественнаго огня; раздуйте его в яркое пламя, которое освятило-бы все темные закоулки вашей собственной индивидуальности, остававшейся вам чужой в течение тысячелетий существования!
Египет — страна смуглых тел, и все-же он — белый цветок среди прочих рас земли; и никогда профессорам и ученым нашего времени, разбирающим иероглифы древних иератических письмен, не удастся осквернить своими грубо материалистическими и невежественными толкованиями девственно-чистые лепестки этой великой лилии нашей планеты. Стебель ея скрыт от них, и им не видно яркого сияния, просвечивающагося сквозь ея лепестки; они не могут изуродовать ея, применяя к ней методы современнаго садоводства, как за внешней формой ея не могут до сих пор разглядеть сокровенной сущности ея, истиннаго лотоса, и это потому, что он вне пределов досягаемости… для них. Этот лотос поднимается выше роста человека, и его цветок распускается над головой его, тогда как луковица сидит глубоко под поверхностью реки Бытия и питается ея струями.
Он цветет в мире, в которой человек проникает лишь в минуты чистаго вдохновения, когда, в действительности, он выше человека. Хотя стебель его и находится в нашем, или доступном нам мире, но самаго цветка его нельзя ни видеть, ни описать соответствующими действительности словами; сделать это дано только тем, кто настолько перерос средний рост человеческий, что в состоянии смотреть сверху вниз в божественный лик священнаго цветка, где-бы он ни расцвел, будь-то на светлом востоке, или мрачном западе. В нем он откроет тайны управляющих физической сферой властей и прочтет начертанную на его лепестках науку о мистических силах; от него он узнает, как излагать духовныя истины и как приобщиться жизни своего высшаго „я“; у него он научится также искусству, не порывая связи со своим высшим „я“ и не лишаясь его славы, не прерывать нити жизни своей на нашей планете, пока она будет держаться, если в этом окажется необходимость. И в этой жизни не опадет цвет возмужалости, пока человек не исполнит до конца добровольно взятой им на себя задачи и не научит всех ищущих света трем истинам:
— Душа человека — бессмертна.
— Начало, служащее источником жизни, живет в человеке и вне его; оно — бессмертно и вечно благотворно.
— Всякий человек — сам себе законодатель.
Субба Роу
Увлекательная история, напечатанная под таким заглавием, уже привлекла к себе внимание читателей. Она весьма поучительна, причем поучительна во многих отношениях. В ней довольно точно изображены египетские верования и египетское жречество той эпохи, когда их религия уже начала терять свою прежнюю чистоту и вырождаться в тантрический культ, оскверненный и извращенный черной магией, безответственно использовавшейся в эгоистичных и безнравственных целях. Возможно, вся эта история — не такой уж и вымысел. Ее герой Сенса — последний великий иерофант Египта. Так же, как дерево разбрасывает вокруг свои семена, дабы они смогли развиться в такие же деревья, хотя никто не может знать заранее, прорастет ли хотя бы одно из них или же все они погибнут, и каждая великая религия словно бы делится своею жизнью и энергией с одним или несколькими великими адептами, призванными сберечь ее мудрость и обеспечить ее возрождение в будущем, когда цикл времени зайдет в своем продвижении на новый виток и снова начнет благоприятствовать ее расцвету. Великой древней религии Хеми* суждено вновь возродиться на этой планете, только в еще более возвышенной и благородной форме, когда пробьет назначенный час, и нет ничего невозможного в том, что Сенса, герой нашей повести, до сих пор живет среди высочайших адептов, являясь одним из них, и ждет, когда Царица Белого Лотоса подаст ему знак. Помимо вышеизложенных выводов, из повести можно извлечь еще один немаловажный урок, поскольку в ней в аллегорической форме описаны трудности и испытания, с которыми приходится сталкиваться неофиту. Впрочем, для неподготовленного читателя стена иносказания может оказаться достаточно серьезным препятствием. И для того чтобы как-то помочь таким читателям, я привожу нижеследующие пояснения, касающиеся упоминаемых в повести персонажей и описываемых событий.
Необходимо отметить, что второй и третий персонажи идентичны. Рассказывая о красавице, которую он встретил в городе как будто бы впервые в жизни, Сенса говорит, что, заглянув в ее нежные глаза, он вдруг почувствовал, что давно ее знает и что ее чарующая красота ему знакома. Данная фраза свидетельствует о том, что эта женщина и есть та самая маленькая девочка, которая когда-то бегала вместе с ним по храму.
Индусские философы говорят, что Пракрити обладает тремя качествами, называемыми саттва, раджас и тамас. Последнее из названных качеств связано с удовольствиями грубого свойства и со страстями, присущими стхулашарире. Раджагуна является причиной беспрестанной работы разума, тогда как саттвагуна ближе всех стоит к духовному разуму человека и наиболее возвышенным и благородным его устремлениям. Таким образом, майя проявляется в повести в трех различных формах. Царица Белого Лотоса символизирует видью, духовный разум. У буддийских авторов это Гуань-инь и Праджна. Она олицетворяет свет, или ауру, Логоса (мудрости) и источник, из которого исходит поток сознательной жизни (чайтанья). Упомянутая выше маленькая девочка — это разум человека; именно из-за нее Сенса смог постепенно приблизиться к темной богине, установленной в святая святых, где вышеназванные жрецы поклонялись ей.
Темная богиня — это сама авидья, темная сторона человеческой природы. Она черпает свою энергию и жизненную силу из желаний и страстей человечес-кой души. Луч мудрости и жизни, изначально исходящий из Логоса и приобретающий в процессе дифференциации неповторимую индивидуальность, может превратиться в большей или меньшей степени в эту самую настоящую Кали, если дурной карме удается полностью вытеснить из человеческого существа свет Логоса, заглушить в нем голос интуиции и направить всю его жизнь исключительно на удовлетворение его собственных страстей и желаний.
С учетом всего вышесказанного несложно понять, в чем смысл повести. Я не собираюсь комментировать ее сюжет во всех подробностях, огра-ничусь лишь упоминанием наиболее важных эпизодов и истолкованием их значения.
Рассмотрим Сенсу как человека, который, пережив несколько воплощений, обогативших его определенным духовным опытом, снова рождается в этом мире уже с высокоразвитым духовным восприятием и потому уже в юности оказывается достойным стать неофитом. Как только он входит в физическое тело, он попадает под власть пяти вышеперечисленных чувств и шести эмоций, коим это тело служит вместилищем. Но первым, самым ранним помощником человеческой души становится интуиция — бесхитростный, но честный храмовый садовник, к которому верховные жрецы не питают ни привязанности, ни уважения; и если душе удается сохранить свою первоначальную чистоту, ей открывается ее духовный разум — Царица Белого Лотоса. Жрецы, однако же, полны решимости не дать интуиции проявить себя и потому забирают ребенка из-под опеки садовника, чтобы представить его своей темной богине — богине человеческих страстей. Самый вид этого божества с первого взгляда показался человеческой душе отталкивающим. Предложенный человеческому сознанию перенос интереса и привязанностей с духовного уровня на физический оказался слишком резким и преждевременным. Первая попытка жрецов закончилась неудачей, но они не перестали строить коз-ни, надеясь достичь своей цели окольным путем.
Прежде чем продолжить, я хотел бы обяснить читателю, какое значение на самом деле имеет лотосовый пруд в саду. Расположенная в мозге сахас-рара-чакра часто называется в мистических книгах индусов лотосовым прудом. «Свежая и благозвучная вода» этого пруда называется амритой, или нектаром. (См. «Разоблаченная Изида», том II, с. 343, где имеются дополнительные указания, позволяющие лучше представить себе значение этой чудесной воды.) Говорят, что Падма (Белый Лотос) имеет тысячу лепестков, так же как и мистическая сахас-рара йогов. В обычном смертном это нераспустившийся бутон. И так же, как лотос раскрывает свои лепестки один за другим, постепенно расцветая во всей своей красе, когда восходящее над горизонтом солнце касается его своими лучами, точно так же са-хасрара неофита раскрывается и расцветает, когда свет Логоса начинает проникать в ее центр. А раскрывшись полностью, она превращается в светлую обитель Царицы Лотоса, 6-го принципа человека. Сидя на цветке, эта великая богиня льет воду жизни и благодати ради вознаграждения и окончательного очищения человеческой души. Хатха-йоги говорят, что человеческая душа в состоянии самадхи восходит к этому тысячелистному цветку через сушумну (у каббалистов — дат) и тогда может видеть великолепие духовного солнца.
На этом этапе жизни Сенсы происходит еще одно заслуживающее упоминания событие. Перед ним появляется элементал в образе храмового неофита и пытается выманить его из физического тела. Для человека, который еще не стал опытным адептом, подобный шаг чреват большими опасностями, особенно если его внутреннее восприятие уже до некоторой степени развито. Однако на сей раз благодаря чистоте и невинности Сенсы ангелу-хранителю удалось защитить его.
Когда ребенок начинает мыслить настолько глубоко, что мысли занимают все его внимание, он уходит все дальше и дальше от Света Логоса, а его ин-туиция лишается свободы действий. Голос интуиции достигает разума ребенка, уже будучи приглушенным другими состояниями сознания, что является след-ствием деятельности ощущений и интеллекта. Тогда, лишенный возможности видеть Сенсу и говорить с ним, Себуа тайно посылает ему через одного из нео-фитов храма его любимый цветок лотоса.
Умственная деятельность начинается с ощущений. Впоследствии появляются эмоции. Раскрывающийся разум ребенка очень точно изображается в повести в виде маленькой девочки, играющей с Сенсой. Как только разум начинает выполнять свои функции, удовольствия, вызываемые ощущениями, очень скоро прокладывают путь сильным и неистовым эмоциям человеческой души. Так, Сенса спустился на одну ступеньку ниже духовного уровня, когда позабыл о своем прекрасном лотосе и его сияющей богине и увлекся игрою с маленькой резвой девчушкой. «Ты должен жить среди земных цветов», — говорит ему девочка, раскрывая тем самым суть перемены, которая уже произошла. Поначалу внимание Сенсы занимают исключительно красоты природы. Но вскоре разум возвращает его к темной богине из святилища. Ави-дья прочно утверждается в разуме; и противостоять ее влиянию невозможно, так как разум человеческий не ограничен в своих действиях. Как только душа попадает под влияние темной богини, верховные жрецы храма получают возможность использовать ее силы для достижения собственной выгоды и удовольствия. Всего для осуществления своих планов богине необходимы двенадцать жрецов, включая Сенсу. Пока все шесть вышеупомянутых эмоций и все пять чувств не окажутся связанными друг с другом, ее власть не будет полной. Все эти чувства и эмоции поддерживают и усиливают друг друга, что может быть подтверждено опытом любого человека. Поодиночке они слабы и могут быть легко усмирены; но их обединенные усилия могут поставить под свой контроль человеческую душу. Теперь падение Сенсы будет полным, но только если он отвергнет вполне заслуженный упрек садовника и предостережение Царицы Лотоса.
Себуа вынужден обратиться к Сенсе со следующими словами: «Ты пришел, чтобы работать, чтобы помочь мне в моем тяжелом, изнурительном труде, но теперь все изменилось. Тебе больше нравится играть, чем трудиться, и я должен обращаться к тебе как к маленькому принцу. Неужели им все-таки удалось испортить тебя, дитя?» Эти слова очень важны, и смысл их становится понятным в свете вышеизложенных замечаний. Следует также отметить, что во время последнего выхода Сенсы в сад его отвели не к лотосовому, но к другому пруду, вода в который вливается из первого.
Из-за происшедшей с ним перемены Сенса не может более различать и непосредственно воспринимать Свет Логоса, теперь он может замечать его только с помощью своего пятого принципа. Ныне он плавает в астральных водах, а не в чудесной воде лотосового пруда. И все же ему удается увидеть Ца-рицу Лотоса, которая печально говорит ему: «Скоро ты оставишь меня; и как же я смогу помогать тебе, если ты совсем про меня позабудешь?»
После этого Сенса окончательно становится человеком этого мира, живущим ради удовольствий физической жизни. Полностью развившийся разум становится его постоянным спутником, и жрецы храма вовсю пользуются этой переменой. Прежде чем продолжить, следует напомнить о том, что из ребенка можно выудить любую необходимую информацию, вызвав определенные элементалы с помощью магических ритуалов и церемоний. Как только душа окончательно попадает под влияние авидьи, она может либо полностью подчиниться последней, погрязнув в тамагуне Пракрити, либо рассеять собственное невежество светом духовной мудрости и избавиться от этого пагубного влияния. Критический момент в жизни Сенсы наступает тогда, когда само его существование сливается на некоторое время с темною богиней человеческих страстей в день лодочного праздника. Подобное слияние, каким бы кратким оно ни было, есть первый шаг к окончательному угасанию. В этот критический момент человек должен либо спастись, либо погибнуть. Тогда Царица Белого Лотоса, его ангел-хранитель, предпринимает последнюю попытку спасти Сенсу, и эта попытка оказывается удачной. Проникнув в святая святых, она срывает покрывало с лица темной богини; и Сенса, осознав свое заблуждение, молит освободить его от ненавистного ига проклятых жрецов. Его молитва была услышана, и, чувствуя поддержку светлой богини, он восстает против жрецов и разоблачает перед людьми беззакония храмовых властей. В связи с этим необходимо сказать несколько слов об истинной природе смерти души и о конечной судьбе черного мага, дабы читатель мог лучше понять суть изложенных в книге учений. Душа, как мы уже говорили выше, является одной из капель в океане космической жизни. А поток этой космической жизни есть не что иное, как свет и аура Логоса. Помимо Логоса в мире есть бесчисленное множество других существований, как духовных, так и астральных, причастных к этой жизни и живущих в ней. Эти существа наиболее тесно связаны с определенными человеческими эмоциями и характеристиками человеческого разума. Конечно, каждое из них имеет и свое собственное, индивидуальное существование, длящееся до конца манвантары. У души есть три способа избавиться от своей обособленной индивидуальности. Будучи отделенной от Логоса, являющегося, по сути дела, ее источником, она не может создать свою собственную, постоянную индивидуальность, а потому с течением времени может быть возвращена в единый поток Вселенской Жизни. Это и есть подлинная смерть души. Душа также может вступить en rapport с каким-нибудь духовным или элементальным существованием, вызвав его (преследуя цели черной магии и тантрического поклонения) и сконцентрировав на нем свое внимание. В этом случае душа переносит свою индивидуальность на упомянутое существование и, если так можно сказать, всасывается в него. Таким образом черный маг начинает жить в этом существе, и его существование продолжается в такой форме до конца манвантары.
Судьба Банасены иллюстрирует эту возможность. Говорят, что после смерти он продолжает жить как Махакала — один из наиболее могущественных духов Прамадаганы. В каком-то смысле это равносильно обретению бессмертия во зле. Но в отличие от бессмертия Логоса это бессмертие не выходит за пределы манвантары. Прочтите 8-ю главу «Бхагавад-гиты», и значение моих слов станет более понятным. Появление в лодке Изиды, описанное в рассматриваемой книге, может дать некоторое представление о природе упомянутого поглощения и последующего увековечения индивидуальности колдуна.
Когда центром поглощения является Логос, а не другие силы или элементалы, человек достигает мук-ти, или нирваны, и соединяется с вечным Логосом, освобождаясь от необходимости перерождений.
В заключительной части книги описывается финальная битва души с ее заклятыми врагами, ее посвящение и окончательное освобождение от тирании Пракрити.
Ободрение и наставление, полученные Сенсой в святая святых от Царицы Белого Лотоса, знаменуют миг великого перелома во всей его жизни. Он снова увидел свет Божественной Мудрости и доверился его влиянию. Свет Логоса, представленный в повести в виде светлой богини священного для египтян цветка, является тем стержнем единства и братства, который создает и поддерживает цепь духовного общения и родства, обединяющую многие поколения великих иерофантов Египта и охватывающую всех великих адептов этого мира, так как источник духовной жизни у них у всех один и тот же. Это — Святой Дух, поддерживающий апостолическую преемственность, или гурупарампару, как ее называют индусы. Именно этим духовным светом гуру делится со своим учеником, когда приходит время истинного посвящения. Так называемая «передача жизни» есть не что иное, как передача света. К тому же Святой Дух, являясь, по сути дела, покровом, или телом, Логоса, а значит — его плотью и кровью, обясняет в этом случае сущность святого причастия. Каждое братство адептов внутренне связано такими духовными узами, которые не в силах разорвать ни пространство, ни время. Даже если внешне, на физическом уровне, эта преемственная связь рвется, неофит, придерживающийся священного закона и стремящийся к высшей жизни, ни за что не останется без руководства и наставления, когда придет его время, даже если последний гуру умер за несколько тысяч лет до его рождения. Каждый будда встречает в момент своего последнего посвящения всех великих адептов, достигших состояния будды в прежние века, и точно так же адепты каждого типа ощущают духовное единство с себе подобными — единство, превращающее их в сплоченное и организованное братство. Единственный возможный и действенный способ присоединиться к одному из таких братств или приобщиться к святому причастию состоит в том, чтобы довериться влиянию духовного света, исходящего из собственного Логоса. В связи с этим я также могу отметить, не вдаваясь в подробности, что существование подобного духовного единства возможно только между людьми, души которых черпают жизнь и энергию из одного и того же божественного луча. Ввиду того что из «Центрального Духовного Солнца» исходят семь лучей, все адепты и Дхиан Коганы тоже делятся на семь раз-личных классов, каждый из которых контролируется, направляется и освещается одною из семи форм, или проявлений, божественной мудрости.
Тут будет уместным напомнить читателю еще об одном универсальном законе, регулирующем циркуляцию духовной жизни и энергии между адептами, принадлежащими к одному и тому же братству. Каждого адепта можно рассматривать как центр, в котором зарождается и накапливается духовная сила и через который она распространяется и распределяется. Эту таинственную энергию можно сравнить с духовным электричеством, передача которого от одного центра к другому может обяснить механизм некоторых феноменов, связанных с электрической индукцией. Соответственно существует тенденция к выравниванию количества энергии, накопленной в различных центрах. Количество нейтральной субстанции, сконцентрированной в каждом конкретном центре, зависит от кармы человека и от степени святости и чистоты его жизни. Будучи приведенной в действие влиянием гуру или посвятителя, она приобретает динамичность и тенденцию к перемещению в более слабые центры. Иногда говорят, что во время последнего посвящения либо иерофант, либо «новорожде-ный» — наиболее достойный из этих двух — должен умереть (см. с. 38 «Theosophist» за ноябрь 1882 г.). Каково бы ни было истинное значение этой мистической смерти, она явно является следствием действия упомянутого закона. Из сказанного можно также заключить, что вновь посвященный, если ему недостает духовной энергии, получает дополнительные силы за счет приобщения к святому причастию; но, для того чтобы получить этот дар, он должен оставаться на земле и использовать свои силы во благо человечества вплоть до времени окончательного освобождения. Подобный распорядок гармонирует с законом кармы. Первоначальная слабость неофита обясняется его кармическими недостатками. И эти недостатки требуют продлить его физическое существование. Оставшееся время жизни он должен провести в тру-дах во имя человеческого прогресса, дабы отплатить таким образом за оказанную ему помощь. И кроме того, накопленная за это время благотворная карма укрепляет его душу, так что, когда он присоединяется наконец к священному Братству, он приносит с собою духовные богатства, приобретенные в процессе служения общему делу и сравнимые с духовным капиталом других братьев.
Если принять к сведению эти замечания, то истинный смысл событий, описанных в пяти последних главах, станет понятным и очевидным. Когда Сенса милостью своего ангела-хранителя обретает способность духовного восприятия и начинает пользоваться ею, осмысленно и произвольно, ему уже нет необходимости полагаться на мерцающий огонек интуиции. «Теперь ты остаешься один», — говорит садовник и дарит ему его любимый цветок, подлинное значение которого Сенса теперь уже начинает понимать. Получив таким образом в дар источник духовного ясновидения, Сенса начинает видеть иерофантов прошлых веков, в братство которых он вступил. Когда ученик готов, гуру не заставит себя ждать. Посвящение, предшествующее финальной схватке за освобождение от оков материи, описано достаточно подробно. Верховный Коган раскрывает вновь посвященному тайны оккультной науки, а другой адепт Братства учит его основам природы его собственной индивидуальности. Затем к нему на помощь приходит его непосредственный предшественник, посвящающий его в тайну его собственного Логоса. Теперь «покров Изиды» снят; и оказалось, что за ним скрывался Белый Лотос — его истинный Спаситель. Свет Логоса проникает в его душу, побуждая принять «крещение Божественным Огнем». Он принимает последние наставления своей Царицы и понимает, какая ответственность ложится отныне на его плечи. Его предшественнику, у которого такая «белая и незапятнанная» душа, велено поделиться с Сенсой частью своей духовной силы и энергии. Он узнает три великие истины, которые, как бы они ни были искажены и обезображены невежеством, суевериями и предрассудками, лежат в основе всякой религии, чтобы проповедовать их всему миру. Мне нет нужды обяснять эти истины здесь, поскольку они достаточно ясно изложены в книге. Эти новые силы и новые наставления были переданы Сенсе для того, чтобы он смог подготовиться к последнему сражению. На этой подготовительной стадии страсти человека молчат, погруженные в сон, так что на какое-то время Сенса освобождается от их неусыпной опеки. Но они еще не до конца усмирены, и Сенсе еще предстоит выиграть последнее, решающее сражение с ними. Сенса начинает свою высшую духовную жизнь как проповедник и духовный наставник человечества, направляемый светом мудрости, вошедшим в его душу. Однако он не может продолжать следовать этим путем, пока не победит своих врагов. И вскоре наступает миг последней битвы последнего посвящения. Природу этого посвящения даже те, кто слышал о нем, представляют себе, как правило, крайне смутно. Иногда ее туманно описывают как жуткое испытание, через которое претендент должен пройти, чтобы стать настоящим адептом. А еще ее характеризуют как «крещение кровью». Однако все эти общие высказывания не дают ни малейшего представления о том, какие именно опасности должен преодолеть неофит и каких результатов он должен достичь.
Прежде чем углубляться в тайну этого посвящения, необходимо понять, какая психическая перемена, или трансформация, должна стать его резуль-татом. В соответствии с общераспространенной ве-дантийской классификацией, существуют четыре состояния сознательного существования, а именно: вишва, теджаса, праджна и турия. Эти термины можно перевести на современный язык как обективное, ясновидящее, экстатическое и сверхэкстатическое состояния сознания. Вместилищами (или упадхи), соответствующими этим состояниям, являются физическое тело, астральное тело, карана-шарира (или монада) и Логос. Душа — это Монада, и в этом плане ее можно назвать нейтральной точкой сознания. Это зародыш Праджны. Будучи полностью изолированной, она не имеет никакого сознания, и потому индусские авторы сравнивают это психическое состояние с сушупти — состоянием сна без сновидений. Однако обычно душа находится под влиянием физического и астрального тел с одной стороны, и 6-го и 7-го принципов — с другой. Когда преобладает влияние первых, Джива становится Буддхой и подчиняется всем страстям воплощенного существования. Сила этих страстей ослабевает по мере приближения к вышеупомянутой нейтральной точке, хотя, пока нейтральный барьер не преодолен, притяжение низменных страстей продолжает сказываться. Но когда рубеж перейден, душа попадает, так сказать, в зону притяжения противоположного полюса — Логоса — и человек осво-бождается от власти материи, или, иными словами, становится адептом. Именно в нейтральной точке разворачивается борьба за верховенство между этими двумя силами притяжения. Но человек, в чьих интересах ведется эта борьба, на всем ее протяжении остается в неподвижном, бессознательном со-стоянии, практически не имея возможности помочь своим друзьям или нанести урон недругам, хотя исход сражения является для него вопросом жизни и смерти. В таком состоянии пребывал и Сенса в час своего последнего испытания; и описание этого состояния в книге становится более понятным в свете вышеизложенных пояснений. Несложно заметить, что исход сражения зависит главным образом от латентной энергии души, ее предшествующей подготовки и прошлой кармы. Наш герой с успехом выдержал и это испытание, его враги были полностью разбиты. Но в битве Сенса умирает.
Довольно странно то, что, несмотря на поражение врага, личность Сенсы все равно погибает на поле брани. Это его последнее жертвоприношение; и его мать Пракрити, мать его личности, оплакивает его кончину, но в то же время радуется грядущему воскресению его души. И воскресение не замедлило наступить: душа Сенсы восстает, по сути дела, из могилы, благодаря оживляющему влиянию духовного разума, чтобы распространять свое благотворное влияние на человечество и трудиться ради духовного совершенствования своих земных собратьев. На этом заканчивается так называемая трагедия души; и последующее изложение призвано всего лишь придать повести псевдоисторический характер и достойное завершение.
Source: https://archive.org/details/idyllofwhitelotu0000cock